Владимир Топорков - Наследство

Снова напускной иронией Лариса отсекла собственную грусть, помогала себе преодолеть тяжкий отъезд из Осинового Куста, и Бобров грустно махнул рукой. Ладно, пусть будет так… Только сейчас он остро почувствовал, как необходима ему Лариса: будто посох слепому беспомощному человеку, чтоб легче шагалось по жизни.

Автобус скрылся за поворотом. На опустевшей площади осталась только мелкота, с гиканьем резвящаяся на прогретом асфальте. Он долго стоял, морщась от яркого солнца. А может быть, это горечь потери ещё одного близкого человека перекосила, как от зубной боли, лицо?

Но жизнь не остановишь. Надо и эту утрату перенести, переплавить мужеством, делом, и он пошёл с площади.

Бобров пришёл на конюшню, подседлал Воронка, поехал в поле. Ему надо было сейчас побыть одному, успокоиться, обрести уверенность в себе. Воронок шлёпал по грязи, похрапывая, потом перешёл на рысь. Быстрая езда заставила сосредоточиться. И мысли потекли в привычном русле – надо жить, бороться за вот эту землю.

Бобров побывал в Пастушьем – вдруг неожиданно закралась тревога, как молодые деревца перенесли ливень. Ведь их и смыть могло разгулявшимся потоком.

Но тревога оказалась напрасной – видно, крепко вцепились молодые посадки в почву, не одолела их водная лавина, только придавила смытой с полей грязью.

Он спешился, быстро поправил пригнутые деревца, отгрёб от побегов грязь и, закончив работу, удовлетворённо подумал, что полосы – добрая память о Ларисе, её отметина на этой земле.

Стоило ещё доскочить до Гремячки, но времени уже в обрез – надо ехать на комплекс, посмотреть, как организовали бригадиры вывозку навоза. Но едва он пересёк проходную, его окликнули. Секретарша из колхозной конторы бежали за ним, размахивая руками.

– Что случилось, Симочка? – спросил, когда она, запыхавшись, подбежала ближе.

– Ой, Евгений Иванович, еле сыскала вас, – выпалила она, – там в конторе вас мальчик дожидается.

– Какой мальчик?

– Говорит, сын ваш, Серёжа. Он вас уже часа два ждёт! Сын сидел в сквере около правления и, наверное, не узнал сразу отца, а когда узнал – побежал навстречу, вихрастый, взлохмаченный, повзрослевший парнишка. Он прижался к нему, и казалось, теплота его тела проникла в душу, начала растапливать стылый осадок последних дней.

Потом они присели на скамейку в сквере, и Серёжка, по-взрослому в упор смотревший на Боброва, рассказывал, как он добирался до Осинового Куста в душном автобусе.

– Не страшно было в дорогу одному пускаться?

– Ты что? – засмеялся Серёжка. – Меня вроде за маленького принимаешь? Мне уж одиннадцатый год, в пятый класс пойду.

– Всё равно маленький.

– Ну да, скажешь… Мы в пионерском лагере в «Зарницу» играли в лесу, там, знаешь, какие ёлки мохнатые, страшные, а никто не испугался, когда в атаку шли…

– Ты что, уже в пионерском лагере побывал?

– Сбежал. – Серёжка усмехнулся. – Надоело, и сбежал…

– А мать не ругала? – спросил Бобров и смутился. Как-то муторно стало на душе, будто только он один виноват, что они расстались и у Серёжки отца не стало. Но сын смущения этого не заметил.

– Нет, не ругала, – сдержанно ответил он и добавил рассудительно: – Да и за что ругать? Жить там тоскливо, домой тянет, голодновато. Я специально на спортивных штанах карман пришил, чтоб хлеб после обеда прятать.

– А ко мне сам решил приехать? – спросил с тревогой Бобров.

– Сам, а кто ж ещё? Мамка, правда, не пускала. Только я сам захотел, понимаешь? – У Серёжки помрачнел взгляд. – Захотел и поехал…

– Соскучился?

– Ага, соскучился…

– Ну мать как?

Серёжка размеренно, как-то не по-детски осознанно сказал после долгой паузы:

– Раздражительная она какая-то стала. Кричит много.

– Может, ты её обижал?

– Нет. Я нормально веду себя, учусь хорошо, по улицам не гоняю. Только иногда на велосипеде катаюсь, и то редко.

– Ладно, – сказал Бобров, – пойдём обедать. Ты небось есть хочешь?

– Ага, – засмеялся Серёжка. – Как волк.

Они обедали в колхозной столовой, и Бобров явственно ощущал, как рождается в нём новое, неведомое раньше ощущение духовной близости вот с этим вихрастым человечком, лихо уплетающим сейчас кислые щи. Ощущение это приглушило боль тягостных потерь.

Вечером к ним домой заглянул Степан. Он возвращался с работы, перемазанный, усталый, но при виде Серёжки заулыбался во весь рот:

– Вот так радость, Женя!

Серёжка на кухне чистил картошку, и это тоже понравилось Степану: