Владимир Топорков - Наследство

Противно заболело в груди, какой-то обжигающий ком возник под левой лопаткой, сдавил до боли. Он пошёл, старчески волоча ноги, к посадке, где призывно ржал Воронок. Делать на этом поле больше нечего. А может быть, и в колхозе тоже? И не докладные писать, а заявление? Но память выхватила из припорошенной временем пелены прикрытую простынёй долговязую фигуру отца на больничной койке, его бледное взмокшее лицо, поблекшие, слившиеся с подушкой волосы, и он глухо застонал. Разве отец не мог бы пройти мимо чужого, на первый взгляд, горя, пощадить себя? Не прошёл, потому что обострённое чувство долга перед правдой, перед человеческой совестью не позволило. Отступить – значит порвать нить в прошлое, такое далёкое, но родное и понятное, а без этой ниточки будет несказанно трудно в будущем.

Бобров с трудом взобрался в седло, тронул повод. Воронок, точно угадывая настроение седока, резко с места взял крупной наметью, и скачка эта по полевой дороге остудила грудь, притупила боль под лопаткой.

В Пастушьем логу увидел Бобров стайку школьников, издали напоминающих грачей на весенней пашне, и это тоже подействовало успокаивающе. Значит, Лариса слово своё держит.

Бобров натянул повод, сбил на шаг Воронка, подъехал к ребятишкам, возившимся с посадками, и как будто натолкнулся на мягкий взгляд Ларисы. Она, видимо, раньше заметила его, шла навстречу.

Бобров соскочил с лошади, протянул руку:

– Здравствуйте, Лариса Фёдоровна!

– Не могу руку подать, – засмеялась Лариса, показывая свои перемазанные землёй ладони, и чуть смущённо сказала: – Здравствуй, Женя!

Слова эти прерывистые показались такими ободряющими, что Бобров шаг замедлил, посмотрел на Ларису. Разрумянившаяся от работы, показалась она ему необычно красивой, наполненной радостью, и ему даже стало стыдно за себя, за свой подавленный, опустошённый вид.

Он внутренне собрался и разговор старался вести весело, непринуждённо, когда обходили они отроги Пастушьего. Да и работой школьников остался доволен Бобров: ровные рядки молодых дубков, тополей, берёз, как ниточки, протянулись поперёк подошвы. Он на миг представил, как года через два-три вцепятся когтистыми кореньями эти посадки в горло оврага, сдавят его прожорливую пасть, и на душе посветлело. Хоть одно доброе дело останется после него на этой земле. Как события дальше развернутся, трудно предположить. Может быть, и бросить работу придётся, если вот так будет помыкать им Дунаев. А посадка эта останется, как память…

– Ну, а с домом что? – спросила Лариса.

– Сейчас не до этого, – махнул рукой Бобров.

– Скромничаешь, – она засмеялась. – Недавно специально на твою улицу ходила. Начало есть. Не забудь на новоселье пригласить.

– Тебя вместе с Дунаевым?

– Можно и вместе, а лучше одну. – И она с каким-то вызовом посмотрела на Боброва.

Может быть, стоило поддержать этот игривый разговор, но молчаливый протест возник в душе, и он сказал, стараясь произнести слова холодно и равнодушно:

– Дожить надо до этого.

– Доживём, Женя, – сказала Лариса. – Так что не забудь пригласить…

Бобров умышленно не стал продолжать эту тему, попросил Ларису ещё три-четыре дня поработать на Гремячке и, вскочив в седло, поехал. Но прощальный взгляд, погрустневший, потухший, заставил оглянуться. Лариса стояла на взгорке, скорбная, как изваяние. Что-то с ней происходило, непонятное пока для Боброва.

В конце мая в кабинет Дунаева бесшумно, по-мышиному, зашёл Кузьмин, в дверях стащил потёртый кожаный картуз, пригладил редкие волосёнки на вспотевшей лысине. У председателя было хорошее настроение: только что закончили на заседании правления обсуждение докладной главного агронома. Доволен Дунаев, не поддержали колхозники строптивца, на смех подняли.

– Ты, Евгений Иванович, – сказал ему бригадир Мишка Приставкин, – в колхозе без году неделю, а всё норовишь людей поучать, как воспитательница в детском саду. В какой угол сморкаться, указываешь. А не спросишь – нуждаемся ли мы в такой учёбе? Я, например, на этой земле одних сапог истёр – тебе и не снилось. Ты на свои дела посмотри: всё ли так делаешь?

Тонким психологом Мишка оказался, размышлял сейчас Дунаев. Он Боброву чётко намекнул: ты не Иисус Христос, на тебе пятнышки есть, тоже плохому настроению подвержен и вот докладную наверняка в запале горячности настрочил. И Бобров, почувствовав настроение людей, как-то сник к концу заседания.

Ничего, это только начало, дорогой Евгений Иванович. Дальше – больше, и у самого сколько таких уязвимых мест появится. Там недосмотрел, тут проглядел. Колхоз – организм сложный, за каждым руководителем десятки людей стоят, и какое они коленце сегодня или завтра выкинут – одному Богу известно. Но отвечать-то за это руководитель должен. Вот и пройдёт этот ребяческий максимализм, как весенний лёд на пруду, изотрётся на изгибах человеческих судеб и поступков.