Владимир Топорков - Наследство

Поужинали, и Боброву сразу захотелось спать. Видимо, сказалась бессонная прошлая ночь. Спал он крепко, точно на открытом воздухе, и утром поднялся, бодро вскочил, будто ванька-встанька, запрыгал по комнате.

Белёсый туман плыл за окном, окутывал дома, с крыш срывались капли таявшего снега, но серый, нерадостный день не погасил хорошего настроения, и, плескаясь в ванне, Евгений замурлыкал песню. Ему вспомнилась студенческая «через тум-бу-тубму раз», и если бы не присутствие в доме тёти Стеши, то, наверное, запел бы во весь голос.

Уже собравшись, Бобров приоткрыл дверь в соседнюю комнату. Тётя Стеша спала на своей раскладушке, разметав седые волосы по подушке. Наверное, и ей снились добрые сны – изрезанное морщинами лицо было спокойным.

После нудного дня за бумагами Евгений вечером решил сходить к Степану Плахову. Он шёл сельской улицей в загустевшем тумане, обретшем, казалось, теперь какую-то твердь, вглядываясь в матовые огоньки домов.

Степан жил на той же улице, где сиротливо стоит дом Бобровых, только чуть ниже к реке. Рядом весной образуется большой затон, и вечерами гомонят утки, как на птичьем базаре. Здесь осиновские мужики оставляют на зиму свои лодки, и они, как огромные кабаньи туши, покоятся на берегу. Сейчас тянет с берега запахом смолы. Разговаривают мужики, наверняка готовят лодки к предстоящему разливу.

Испокон веков повелось, что по первой воде, когда ещё не очистится полностью река и резвые льдины, отсвечивая зелёными боками, качаются на волнах, осиновские мужики выходят на щуку, и тут уж никакая рыбоохрана не справляется. Есть у каждого своя излюбленная протока, где притыкают рыбаки вентеря и сети, и этот порядок, веками установившийся, изменить не может никто.

Бобров тоже, когда учился в восьмом классе, первый раз вышел на реку на сохранившейся отцовской лодке. Его взял напарником сосед дядя Гриша, прозванный в селе Гришей Культей. Дядя Гриша вернулся с фронта без руки, и теперь заправленный под ремень правый рукав фуфайки топорщился, чем-то напоминая рачью клешню. И хоть недаром в народе говорят, что голь на выдумки хитра, и дядя Гриша с помощью специального шеста и ремённой петли, крепящейся к фуфайке, научился гнать лодку по протокам, но управляться со снастями одному было не под силу, и Женька Бобров стал ему незаменимым помощником. В первый день Женька упарился изрядно, пока догрёб до Ржавой протоки. В Осиновом Кусту лодкой управляют длинным, из цельной доски выточенным, чем-то напоминающим узкую лопату веслом, и усилия требуются немалые, чтоб гнать посудину навстречу резвой ещё воде. Рубашка прилипла к спине, пар поднимался от фуфайки.

Дядя Гриша невозмутимо сидел на банке, пыхтел цигаркой. – Женька поражался, как умело он скручивал их, придерживая клочок бумаги культёй, – сплёвывал за борт. Только однажды крикнул:

– Тяни вон к тем кустам, а то тут Ивана Поликарповича место!

Вдвоём они поставили три сети (почему-то все называли снасти – «концы»), привязав верёвки к скрытым водой корягам, и дядя Гриша, наблюдая, как ловко управился с этой работой Женька, похвалил:

– Молодец! Теперь, считай, будет мать с рыбой. Вечером, когда пошли проверять снасти и лодкой управлял уже дядя Гриша, засунув конец шеста под ремень, улов и в самом деле оказался богатым – четыре щуки килограмма по три каждая да два язя.

На берегу дядя Гриша раскидал рыбу на две паюшки, заставил Женьку отвернуться, спросил:

– Кому?

– Тебе, дядя Гриша…

– Мне так мне. Бери свой улов… Твой пай справа… Сейчас, да и тогда, Боброву такой принцип делёжки казался смешным, но дядя Гриша следовал ему и когда рыбы было много, и когда улова хватило бы только накормить кошку.

– Главное, справедливость должна быть, Женя. А иначе какие мы с тобой компаньоны…

Наверное, дядя Гриша жив и к нему тоже не мешало бы заглянуть, а может, и вспомнить старину, через недельку махнуть на Ржавую протоку. Сейчас то далёкое время кажется таким счастливым, что замирает сердце…

В загустевшей темноте разглядел Бобров дом Степана, деревянное строение на высоком фундаменте, плетнёвую изгородь – любит Степан плетни городить, корзинки плести, кубари разные для рыбы – на нижней ступеньке крыльца пошмыгал сапогами, сбивая прилипшие снег и грязь, постучал. Степан распахнул сенную дверь, узнал Боброва, пригласил:

– Проходи, Евгений Иванович! – и скрылся снова в доме. Тон этот сдержанный, подчёркнуто официальный показался Боброву обидным, но он не остановился, сбросил сапоги в освещённых сенях и решительно открыл дверь. В доме гудела печь (беремя ольховых чурбаков покоилось на полу перед топкой), пищало радио на стене – та памятная ещё Женьке послевоенная «тарелка». Степан, потный, в рубашке с закатанными рукавами, хлопотал около плиты, за столом в передней комнате сидели две девчушки, одна лет двенадцати, другая – лет семи. Даже если бы Бобров встретил их на улице, то наверняка бы узнал в них Степановых дочерей – были девчушки, как капли воды, похожи на отца – круглые, полнощёкие лица, разлатые носы, чёрные брови дугой.