Владимир Топорков - Наследство

И что ты думаешь, Евгений Иванович, поправили…

На бюро райкома через неделю выложил я партбилет на стол за антикукурузные настроения, за приверженность травополью. Полгода не работал, жил впроголодь, как сурок степной… Но агронома на моё место не нашлось, смотрю, председатель кличет: «Иди, Николай Спиридонович, назад, работай потихоньку». Хороший у нас председатель был, умный, фамилия у него была Васильчиков, прямо княжеская фамилия. Говорю ему: «А не влетит тебе, Сергей Никитович?» Он отвечает: «А я тебя, Николай Спиридонович, завхозом официально по бумажке назначаю, а работать в поле будешь». Смеётся: «Знаешь такой анекдот, как зайца в лесу на должность медведя зачислили?» Ну, посмеялись, а я на «заячьей» должности года полтора числился, пока Кондратьева в область не перевели.

Пришёл другой секретарь, тот мою историю узнал и говорит: «Давайте потихоньку Белова в партии восстановим, запишем, что, учитывая, дескать, его фронтовые заслуги, участие в войне, объявить строгий выговор и на должности восстановить. А ты Белов, – это он мне, – веди себя, как мышь в подполье, пискнешь – кошка слопает».

Ну, Сергей Никитович такому исходу обрадовался, едем в бюро вместе, он заливается: «Кончилось – говорит, – твоё подпольное существование, Спиридоныч, отныне переходишь ты на легальное положение». Но я его сразу озадачил: «А вдруг Петров снова в колхоз нагрянет, тогда как?» Не робкого десятка человек Васильчиков, но тут смутился: «Правду говорил секретарь райкома, – пока потихоньку живи».

– А уехать разве нельзя было? – спросил Бобров.

– Уехать всегда можно, – усмехнулся Николай Спиридонович, – только знаешь, как поётся: «Эх, как бы не было жалко лаптей, убежал бы от жены и от детей». А мне не лаптей жалко было, а ребятишек – четыре дочки тогда подрастали – до слёз, их кормить надо. Вот так и жил на нелегальном положении семь лет, а потом Петрова поменяли и моё кукурузоотступничество позабыли.

Белов махнул рукой: пойдём, дескать. И опять вместе с Воронком тронулись, замесили набравший влагу снег. Интересно со стороны наблюдать эту картину – будто в поводу идёт Воронок рядом с хозяином, головой покачивает в такт шагам, точно кланяется ему, а тот, в свою очередь, поглядывает с нескрываемой любовью на долголетнего своего спутника.

– А дальше что было? – спросил Бобров, подстроившись к размашистому шагу Николая Спиридоновича.

– А дальше, как в сказке… Ты кличку мою деревенскую знаешь?

– Какую? – слукавил Бобров.

– Значит, не знаешь. Меня в деревне величают: «Озяб Иванович» – вот как. Почему – не догадываешься? А потому, что я, как пугливая лошадь, всего бояться стал, от любого шороха вздрагивать, от лёгкого холодка в дрожь бросаюсь, в жару зябко. Вот почему… Отбили всякое желание врукопашную на начальство идти. Иногда бы и сделал это, а подумаешь: себе дороже, знай сверчок свой шесток, сиди и не рыпайся. Теперь вот пары разрешили, узаконили, а пользы земля всё равно не ощущает, всё равно в колокола звонит: «Помогите».

Нет, всё-таки сильно разволновался старый агроном, горьким оказался для него последний день. Даже шаг стал каким-то тяжеловесным, месит старик ожесточённо разбухший снег, скользит на укатанной дороге. Многого ты, Бобров, подумалось, ещё не знаешь, не испытал и не изведал.

– Ну, с Егором Васильевичем у вас неплохо получалось, – сказал Бобров, чтоб успокоить старика, ему на сегодня и так хватило горьких воспоминаний. – И газеты писали, и ордена были…

– В газетах, – вздохнув, сказал Николай Спиридонович, – сейчас чаще всего только лицевую сторону медалей да орденов освещают. Не тусклую, а сверкающую. Вроде всё у нас замечательно. А насчёт Егора Васильевича своё слово поберегу, поработаешь – узнаешь. Насколько я понял, дружок он тебе, так?

– Учились вместе…

– Ну и отлично, легче работать будет. – Николай Спиридонович рукой махнул на Воронка, ногой топнул: – Пошёл на конюшню, пошёл!

Увязая в глубоком снегу, Воронок нацелик пошёл на конюшню. «Точно дрессированный», – ещё раз восхитился Бобров, наблюдая, как, понуро опустив голову, бредёт, высоко вскидывая ноги, Воронок. Белов остановился, проводил его долгим взглядом, под глазами вспухли голубые ниточки, на обветренном лице опять, как всполохи, заиграли багровые пятна.

– Ну, Евгений Иванович, идём дальше, – через некоторое время сказал Николай Спиридонович, – покажу тебе семена. Семена, говорят, лицо агронома…

Около складов он потоптался, сбивая с сапог налипший талый снег, крикнул: