Владимир Топорков - Наследство

– Не ожидал я от тебя подобного, Женя. Вон и брюки все протёр на коленях, – сказал опять тихо Озяб Иванович и пошёл назад, по заросшей мелкотравьем узкой полоске земли между кустарником и огородом. И опять стоял Женька, точно прикованный. Уже Стёпка пришёл в себя, посвистывал из кустов, размахивал руками сквозь заросли, а Женька, хоть и видел и слышал призывы друга, с места тронуться не мог.

Озяб Иванович прошёл несколько метров, оглянулся, покачал головой:

– Ох, заругает тебя, Женька, мать за штаны – и опять пошёл медленно, зашуршал пожухлой, схваченной зноем травой.

Мать, конечно, отругает Женьку, может быть, и в угол поставит, но всё это будет ничтожно мелким наказанием, да и не страшит оно Женьку. Самый страшный миг в жизни он уже пережил сейчас, и самое страшное наказание услышал он в удивлённых словах агронома. Семью Бобровых уважали в селе, уважали за трудолюбие и честность, и этот его поступок, как резкий удар плетью, отрубил всё доброе и хорошее, сделанное их семьёй, покрыл несмываемым позором.

Звал его Стёпка, а Женька всё никак не мог сдвинуться с места. Только лай собак, опять кем-то встревоженных, вернул к действительности, и он прыгнул в кусты, попав в объятья Стёпки.

– Ну молодец! – зашептал тот, обрадованно зашмыгал носом. На лице, на месте ссадины, запеклась у него кровь. – Здорово ты… Только Озяб Иванович выследил… Он из-за кустов вынырнул, как кошка, я тебя даже предупредить не успел. Хотел «атас» крикнуть, а он уже тебя за ворот схватил.

Стёпка говорил и говорил, дёргая носом, а Женька не мог прийти в себя, всё ещё вздрагивая телом. Наверное, понял Стёпка его состояние, сказал, подбадривая:

– Да не переживай ты, Женька… Раз отпустил Озяб Иванович – значит, ничего тебе не будет. Вот если бы потащил в правление – тогда хана, мать привели бы, а может, и протокол составили. А теперь мы герои…

Нет, не чувствовал себя героем Женька, и то состояние, когда он полз и представлял себя фронтовым разведчиком, давно исчезло, а вот ощущение противности не проходило.

Стёпка полез в кусты, выкатил два арбуза, спросил:

– Ну что, Жень, давай наши трофеи подальше спрячем, а?

А Женьке и говорить-то не хотелось, да и забыл давно про арбузы, поэтому он только неопределённо махнул рукой: дескать, поступай как хочешь.

Степан извлёк из кармана маленький складной ножик – был у него такой, блестящий, с коротким лезвием, его гордость, – начал резать треснувший, заряженный щедрым солнцем арбуз. Он резал розовые аппетитные ломти, сглатывал слюну, а Женьке есть не хотелось, стоял какой-то комок в горле – не протолкнуть.

…Даже сейчас тот урок честности, крестьянской порядочности ярким отсветом молнии полыхнул в памяти Евгения Ивановича. Может быть, поэтому и сдержанно поздоровался с Беловым Евгений, а надо бы было обнять, расцеловать, как-никак давно не виделись.

Озяб Иванович развёл руки в стороны, с ироничной улыбкой заговорил:

– Вот наследство своё ревизирую, и тоска берёт. Нечего передать тебе, Женя, одни бумажки накопил, на которые и время жалко тратить. Управленческие директивы, когда сеять, когда жать.

– Ну, это вы зря, Николай Спиридонович (с трудом вспомнил настоящее имя Белова, ведь кличка эта дурацкая «Озяб Иванович», как пиявка, в память впилась). Разве вам нечего передать? Щедрую землю в наследство, это немало для агронома.

– Да какая же она щедрая, Женя? – усмехнулся Белов. – Щедрость её, как в сказке, за семью печатями, пока доберёшься – или коня потеряешь, или голову…

– Ну, вы-то добрались. – Евгений Иванович подсел к столу, – вон какие урожаи…

Белов смутился, очки на глаза надвинул, нагнулся к бумагам, зашелестел страницами. И вдруг схватил всё со стола, бросил в корзину и засмеялся, потирая руки.

– Кажется, один раз в жизни правильно поступил, – и посмотрел на Евгения Ивановича с вызовом.

– Не пойму что-то, Николай Спиридонович? – удивлённо спросил Бобров.

– А чего тут непонятного, Женя? – Белов грустным взглядом окинул Евгения Ивановича, но заговорил, показалось, радостным голосом: – Закончилась моя служба. А бумажки эти, кому они нужны? Тебе – новые напишут, такие заумные, что не сразу отгадаешь, а мне больше они не потребуются. Да и посох из них плохой для человека, хотя, правда, иногда спасает.

Опять непонятно говорил Николай Спиридонович. Вроде науку отрицает старый агроном, а это разве правильно? Агрономическая наука – наверное, самая древняя на земле. У древнеримского мыслителя, жившего за два тысячелетия до новой эры, вычитал он мудрость, которой и сегодня не стоит пренебрегать – о том, что в сельском хозяйстве нельзя ни одного дня терять, потерял – значит, отстал, тот потерянный день не наверстаешь. Об этом и сказал Николаю Спиридоновичу: