Иосиф - Эшелон

«Ребята, — демонстрируя незаурядную эрудицию, сказал я своим спутникам, — конечно, монумент халатниковскому тестю недурен. Но, к сожалению, он безграмотен, ибо противоречит веками установленному канону конных статуй полководцев». «Это почему же так?» — спросил кто-то из нашей маленькой компании. «Со времен Вероккио и Донателло полководец всегда изображался верхом на жеребце, между тем как под Щорсом если не кобыла, то в лучшем случае — мерин».

Здесь уместно сказать, что корни моей эрудиции в столь далеком от проблем звездообразования вопросе находились в профессии моего брата-скульптора. Он как-то обратил мое внимание на знаменитую конную статую князю Юрию Долгорукому, что напротив ресторана «Арагви». Как известно, этот монумент (работы спившегося скульптора Орлова) был установлен в 1947 г. в ознаменование 800-летия Москвы, якобы основанной означенным великий князем. Меня всегда смешил «жест» конского копыта — получалось так, что основывал столицу нашей родины не великий князь, а его конь. Брат и обратил мое внимание на смешное отклонение от классической традиции в этом монументе — обстоятельство, известное всем советским скульпторам. Глядя на киевский монумент выдающемуся сыну украинского народа, я понял, что феномен Юрия Долгорукого отнюдь не единичный случай. Значит, это дух времени. Скептик Слава Слыш, не поверив моим комментариям, залез под самое брюхо щорсовского коня и там полностью убедился в моей правоте. Однако, он не сдавался: «А может быть, вся эта традиция — чистая ерунда, и скульпторы никогда ей не следовали?» «Это мы сейчас проверим!» — ответил я и повел своих спутников на Софийскую площадь. Там, на непропорционально низком постаменте (чем-то напоминающим скверный постамент известного памятника Маяковскому на площади его имени в Москве), указуя булавой в сторону Москвы, сидел на коне бронзовый Богдан. Не нужно было подлезать под бронзовое брюхо — издалека не вызывало никаких сомнений, что гетман, как это и положено, сидит на жеребце. В этом смысле здесь был полный порядок. Славин скептицизм был посрамлен.

А мне в связи с этим припомнилась одна поучительная история, рассказанная весьма известным деятелем нашей культуры. Дело происходило в самом конце шестидесятых годов. Шла «приемка» новогоднего концерта, который должен был состояться не то в Кремлевском дворце съездов, не то в Колонном зале Дома Союзов. Главной приемщицей была секретарь МК по идеологическим вопросам хорошо известная тогда в артистических и художнических кругах Москвы тов. Шапошникова. Все шло гладко, и разнообразные номера обширной программы получали благосклонное одобрение публики. И вдруг — заколодило. Выступал с сольным номером какой-то балерун. Совершенно неожиданно для всей комиссии Шапошникова пошла пятнами и категорически замахала ручкой, давая тем знать, что номер не проходит. Ничего при этом не объясняла, а смотрела куда-то в сторону. Нашлись, однако догадливые актрисы, которые, смущаясь, объяснили художественному руководителю причину странного поведения высочайшей цензорессы: у бедного балеруна были слишком «выпукло» выражены некоторые аксессуары мужской доблести. Этого дела у него было слишком много. «Ну, это мы быстро уладим!» — сказал худрук и отдал команду театральному портному. Через полчаса номер с балеруном повторили, и на сей раз Шапошникова была вполне удовлетворена. Эта история убедила меня, что история с лошадьми полна глубокого смысла.

В последние дни у меня все время в ушах звенят щемящие душу строчки Маяковского: «…Время потому, что острая тоска стала ясною, осознанною болью…» Так писал поэт, когда пришло время сказать о смерти великого человека.

Мы потеряли самого лучшего астронома страны. Острая тоска еще не прошла, и до конца моих дней я буду жить с «ясною, осознанною болью» об этой невозвратной потере. Это был удивительный человек. На его похоронах вспоминалась книга моего однофамильца и дальнего родственника «Гамбургский счет», написанная Виктором Борисовичем лет 50 тому назад. Там рассказывалось, что до революции, когда не было ни телевидения, ни хоккея, ни многих других «достижений» нашего беспокойного «Ха-Ха» века, народ с ума сходил на «мировых чемпионатах» французской борьбы. Увлекались этим и Блок, и Куприн, и гимназисты. Повсюду — в Одессе, Екатеринославе, Самаре — одним словом, везде — устраивались в цирках чемпионаты мира. Все это было чистейшей воды показухой. Заранее было расписано, что сегодня Лурих на 6-ой минуте туширует «ужасного африканского борца Бамбулу», а послезавтра все будет наоборот. Это было только коммерческим зрелищем. Но раз в году все эти чемпионы собирались в Гамбурге, в одной таверне, хозяином которой был старый борец. И там они боролись по-настоящему, без публики и прессы. И у них между собой всегда был свой «гамбургский счет» побед и поражений. И лучший определялся только гамбургским счетом, в который были посвящены немногие.