Алекс Тарн - Иона

Темп нарастает, становясь почти невыносимым; певцы уже не поют, а визжат на одной, невообразимо высокой ноте, тамбурины бьются, как ноги припадочного… должна же быть развязка… ведь уже невозможно сделать это еще выше, еще чаще, еще громче… ведь это уже выше сил человеческих, выше сил сатанинских… И вот он, высший пароксизм, коллективный спазм обезумевшей толпы — музыканты отбрасывают в сторону тамбурины, ноги их подкашиваются, тысячи рук ломаными углами вскидываются к звездам, и ужасный звериный вопль вырывается из всех глоток вместе с ошметками душ и остро заточенным копьем вонзается в беззащитное небо.

Яник приседает, зажимая уши. Вопль исчезает в вышине, оставляя в огромном корыте долины сведенную судорогой толпу да испуганное эхо. Неимоверное напряжение момента еще какое-то время колеблется, удерживаясь на достигнутой крутизне, а затем с удивительной быстротой соскальзывает вниз, в яму. Первым, пометавшись в панике между горами, убегает эхо — скатывается по желобам оврагов, ловко карабкается на склоны, сплавляется по руслам ручьев и речек. Потом начинают расходиться и люди; они как-то уменьшились в размерах, съежились, как будто мощь заключительного вопля забрала у них большую часть сердца, как будто вместо легких остались у них в груди одни лишь опавшие рваные тряпки. Матери поспешно собирают детей, и те послушно идут, зевая, прибалдевшие и опустошенные. Долина быстро пустеет, сворачиваются лотки, гаснут факелы; лишь масляные лампы остаются гореть там, где их зажгли черные тюрбаны.

Куда теперь? Яник идет к усыпальнице шейха. Вряд ли его пустят внутрь, но отчего бы не попробовать? Змея над входом жирно мерцает — или шевелится? — в колеблющемся свете ламп. Он подходит вплотную. Двое служителей по обеим сторонам двери стоят неподвижно, с непонятным выражением глядя поверх Яника — туда, где пестрящая огнями чернота гор сливается со звездной чернотой неба.

— Эй! — говорит он и осторожно поднимает руку, пытаясь привлечь их внимание. — Алло! Тук-тук! Есть дома кто-нибудь?

Один из служителей моргает и опускает взгляд. Но он смотрит не на Яника, а куда-то мимо, за яникову спину, как будто именно там происходит сейчас что-то заслуживающее внимания. Яник оборачивается: плотная шерстяная стена бородатых людей в черных тюрбанах отгораживает его от остального мира. Их много, и они неторопливо сокращают отделяющее их от Яника расстояние — молча, не глядя на него, но отчего-то не оставляя места сомнению, что именно он тут — цель и добыча. Яник изо всех сил улыбается.

— Я уже ухожу… — успевает сказать он перед тем, как потерять сознание.

Всадники несутся по неровной поверхности стены, их много, очень много — сколько хватает взгляда… лошадиные морды в пене, пики, нацеленные на невидимого врага, раззявленные в беззвучном атакующем крике рты. Как на экране телевизора, они выпрастываются из левого угла комнаты и мчатся по направлению к другому ее краю. Это, видимо, сон? Яник подтягивает руку к глазам — пощупать, открыты ли? Открыты. Все тело болит, как будто кто-то сначала разобрал его на мелкие части, а потом собрал снова, но уже неряшливо, в спешке, особо не заботясь о порядке и качестве сочленений. Даже собственный стон он слышит откуда-то издалека, словно в результате этой неправильной сборки рот оказался где-то в районе пяток, а уши, наоборот, — на потолке.

Ладно уши… черт с ними, с ушами… сам-то он где? Ээ-э… глупый, как же ты не понимаешь — где уши, там и ты. Да, действительно, это ведь так просто, мог бы и сам догадаться. Ну? А что — «ну»? Если уши на потолке, то и он, Яник, там. А почему тогда все тело болит? А потому что на потолке спать неудобно, это же ежу понятно. Ага. А еж-то тут при чем? Ну, как… у ежа рот где? У ежа? У ежа рот — где иголки. — Ну тогда все ясно, так бы сразу и сказал… Янику вдруг становится ужасно смешно, но он не смеется, потому что рот далеко — на пятке, а без рта — какой смех?

Хорошо хоть глаз здесь, под рукой. Только надоели эти дурацкие всадники — скачут и скачут, как очумелые, скучно. Яник пробует скосить глаз, чтобы рассмотреть еще что-нибудь, но у него не получается. Тогда он высовывает глаз наверх, как подводная лодка — перископ. Да! Он просто — подводная лодка, он — железная рыба с ядерным реактором, он — кит, проглотивший Иону, то есть самого себя. Да! И поэтому он такой молчаливый — ведь рыбы неразговорчивы, всякий знает; и рот у него поэтому на пятке, как у камбалы, только еще дальше. Хотя нет, у камбалы ведь глаз на спине, а вовсе не рот, это у него рот на пятке, и это тоже понятно — ведь он намного больше камбалы, он — большой железный кит-левиафан, вот.