Алекс Тарн: Записки кукловода

Самостоятельность их поражает воображение. Казалось бы: кто ты, собственно, есть? Крошка глины, комочек праха, пух одуванчиковый… Куда тебе лезть такому, беспомощному, чуть тепленькому, безнадежно одинокому в леденящем урагане? Найди себе закуток потише, затаись и сиди, дыши на ладони, не высовывайся, целее будешь… Ан нет, не хотят. Едва с четверенек привстав, уже норовят в демиурги. И хочешь им помочь, несмышленым: где предостеречь, где подсказать — так нет ведь, не слушают, уши затыкают! И каждый кричит: я сам!.. сам!.. уберите подсказки! Ну что тут сделаешь?

И ведь не скажешь, что это они по глупости. Потому что разум-то у них имеется. Не слишком много, но есть, достаточно, чтобы замечать очевидное. Отчего же они тогда очевидное отрицают? Может быть, из гордости? Иногда до смешного доходит. Взять хоть этого последнего парня. Вчера сидели с ним в кафе за одним столиком, и он, глядя мне в лицо, на полном серьезе утверждал, что меня не существует. Нету.

— Погоди, чувак, — говорил ему я, — с кем же ты тогда сейчас разговариваешь?

— Сам с собой, — говорит.

Представляете?

Я уж и так и сяк… начал доказывать, приводить аргументы, прямо весь извертелся. И все впустую.

— Ты, — говорю, — оглянись, чудило. Кто ж, по-твоему, все эти декорации для тебя построил, если не я?

— Я и построил, — отвечает мне этот наглец на голубом глазу. — А ты тут вовсе ни при чем.

Такое меня тогда зло взяло… Взял со стола стакан, да и плеснул лимонадом в нахальные его зенки… чем не доказательство? Так поверите ли — он даже глазом не моргнул. Утерся, как ни в чем не бывало.

— Ах, — говорит, — какой я неловкий, бокал сам на себя опрокинул.

Слышали? «Бокал»… А это никакой и не бокал вовсе, стакан стаканом и все тут. Это он нарочно так сказал «бокал», чтобы меня еще больше разозлить. Уж на что они мастера — так это всякие слова придумывать. Разные слова. Бывают среди них хорошие, это верно. Но бывают и уродливые, лживые, как, к примеру, этот «бокал». Ну зачем изобретать какой-то «бокал», если уже есть «стакан»? А я уродство и ложь ненавижу. Все могу снести, кроме этого. Так что, можно сказать, добил он меня своим «бокалом». Ведь, как ни крути, а в запасе у меня всегда имеется некий аргумент, очень веский, потому как — последний.

В общем, подогнал я к той кафешке грузовик, и, когда паренек выходить стал, толкнул его под колеса, несильно, но результативно. В конце концов, моя кукла, что хочу, то и делаю. И он умер. Но напоследок я его слегка попридержал, ненадолго, всего на секунду-другую. Там только голова его из-под грузовика и торчала, остального видно не было, и хорошо, что так, потому как — всмятку. А мне кроме головы-то ничего и не требовалось. Наклонился я над его удивленными глазами и говорю:

— Теперь ты меня видишь?

— Вижу, — говорит.

— Ну вот, — говорю. — А ты спорил. А теперь вокруг посмотри: что там с декорациями происходит?

Он глаза скосил.

— Вижу, — говорит, — все вокруг распадается. И улица, и кафе, и грузовик, и небо… Прямо как чернота наползает.

— Ну, — говорю. — Я ж тебе все это объяснял, а ты не слушал. Почему, спрашивается?

А он мне, дурак, отвечает:

— Хорошо.

— Что, — спрашиваю, — хорошо?

А сам чуть не плачу, потому что все-таки жалко — и его, и декорации.

— Хорошо, — говорит, — что хоть ты остаешься. Все распадается, а ты…

И умер. Из-под грузовика возврата нету, даже когда он декоративный. Что тут скажешь? Сплошное расстройство.

Как бы это так исхитриться, чтобы и куклу сделать, и нервы поберечь? Чтобы радовала глаза и веселила сердце? Тут непременно нужно что-то близкое к совершенству, ни больше, ни меньше. Да, что-то такое, что я полюблю. Собственно, я ее уже люблю, даже еще и не сделав. Но с чего бы начать?

Можно, к примеру, начать с улыбки… Улыбка, это, в общем, беспроигрышно. Она улыбается так, что весь остальной мир — то есть, мой стол, и верстак, и темнота за окном, и все прочие стройматериалы — тут же принимается смущенно крякать, вне себя от собственной неуклюжести. Можно еще добавить профиль, тонкий, точеный, с пружинным вылетом ресниц над крутой линией скулы, и щемящую паутинку пряди над беспомощным виском, и колеблющийся отсвет свечи на матовой щеке. Да, это уже немало. В какой-то момент даже может показаться, что этого вполне хватает, но тут она поднимает голову и, тряхнув копной волос, обрушивает их тяжелую медную лавину на застывшие в восхищении склоны моего сердца.