Е. Бирман - Рассказы

И вот что я прочел. От первого лица герой книги повествовал о трудном расставании с матерью перед поездкой (на отдых?) в поезде. Судя по тому, что в поезде герою предстояло ехать с бабушкой, я заключил, что герой молод, из того же, что врач посоветовал герою выпить пива или коньяка, чтобы преодолеть волнение перед предстоящей поездкой (бабушка не одобряла этого совета), можно было предположить, что герой — не ребенок. В самом деле, неужели французский врач посоветовал бы ребенку выпить для обуздания чувств пива или коньяка, да еще без одобрения бабушки? В поезде герой смотрел на синюю оконную занавеску, перебегал от окна к окну, чтобы мысленно собрать воедино разорванную колеблющимся поездом цельную картину мира, а на остановке окликнул девушку, предлагавшую проезжающим путешественникам молоко в кувшине. Она не успела к нему со своим молоком, но герой еще долго лелеял ее образ в душе, мысленно устремляясь к нему и воображая встречи с этой девушкой в окружении чудных пейзажей, неотъемлемой частью которых представлялось очарованному герою мелькнувшее в его жизни явление девушки с кувшином молока.

На этом месте я отложил книгу, поскольку был уже эмоционально переполнен прочитанным, безнадежно заражен им. И уже знал, что в предстоящие выходные не поеду за Набоковым. Я — на крючке у Пруста, этот крюк засел у меня под ребром, и мне не сорваться с него. Меня неожиданно и глубоко потряс метод Пруста — это возбужденное видение мира с его океаном бесчисленных и удивительных деталей. Я просто не мог не последовать за этой путеводной звездой, ярко осветившей вдруг мою словно пребывавшую до этого в потемках душу. Я решил, следуя указанному Прустом методу, миллиметр за миллиметром исследовать окружающий меня мир, не скупясь расходовать на него отпущенные мне природой любознательность и душевный жар. Я решил начать с закладки в книге.

Как я уже упомянул, это была банковская распечатка семилетней давности. Все эти семь лет я упорно работал и теперь не торопился заглянуть в нее, намеренно томя себя сладким предвкушением того острого наслаждения, которое я смогу ощутить, увидев, насколько я стал богаче за это время. Говорят, о двух вещах считается непристойным и даже невозможным спросить у человека в Европе: сколько у него денег и за кого он голосует. Самым странным образом именно эти две вещи меня нестерпимо тянуло всегда поведать первому встречному. Ведь это такие волнующие подробности, которые так много говорят обо мне. Разве это не прекрасно — встретив человека, сказать ему: «Здравствуйте, я голосую за Рабина, и на личном счету у меня сейчас 121 тысяча шекелей!» Если бы все вели себя так же, мир был бы другим, совсем, совсем другим.

Строку за строкой я стал разбирать распечатку. Пожалуй, не стоит вам задерживать свое внимание на этих строках, они довольно скучны:

— 8.72 — банковский сбор за ведение текущего счета;

— 314.59 — компании сотовой связи;

— 19.00 — банковский сбор за смену ш. (непонятно, что это за «ш.», но, видимо, так надо);

— 1100.00 — снято мною со счета;

— 16.50 — за две чековые книжки;

+73.08 — процент с вклада (это в прибыль).

Никаких итоговых сумм я не обнаружил, но это обстоятельство нисколько не остудило меня и не повергло меня в уныние, несмотря на то, что мои планы порадоваться своему обогащению за протекшее время оказались грубо нарушены.

Упоминание Прустом пива отвлекло меня от размышлений на финансовые темы. Я вспомнил о том, что в холодильнике меня ждут шесть бутылочек «Carlsberg», закрепленных в легкой картонной упаковке в виде арки, своей элегантностью подчеркивающей красоту кеглевидных бутылочек (или это кегли бутыловидны? Над этим стоит поразмышлять). Однако картонная арка из-за своей картонной же шершавости далеко уступает бутылочкам-кеглям в красоте, сочности и глубине цвета. Нечего и говорить о том, чтобы устроить конкурс красоты между этой картонкой и бутылочными этикетками — верхом изобразительного бутылочного совершенства (если вы почувствовали здесь дух насмешки, то совершенно напрасно: и я не сравниваю эти этикетки с Вермеером — это другая красота, другой стиль, другой поворот жизни, если хотите). В холодильнике не шесть, а только пять бутылок, одну я выпил вчера, вспомнилось мне. Чтобы не нарушать установленной мною последовательности созерцания, я решил спуститься за пивом с закрытыми глазами, что и удалось сделать без приключений в дороге. Со смеженными веками мне удалось вскрыть бутылку, но когда на обратном пути я приблизился к ступеням, ведущим на второй этаж, меня поразила мысль, что я ведь не знаю о своей лестнице, по которой спускаюсь и поднимаюсь много лет, самых элементарных вещей, например сколько в ней ступеней. Я открыл глаза, и моя лестница (бежевая с белым, хевронский мрамор ступеней с белым каркасом) предстала предо мной. Я сосчитал ступени. Их было восемнадцать. Если бы я не читал Пруста и меня спросили бы, сколько ступеней в моей лестнице, я бы затруднился с ответом. Но теперь ответ будет у меня наготове. Восемнадцать. И к этому я еще прибавлю, что наиболее изысканной, особенной, ветреной и неверной следует признать восьмую ступеньку, не только поворотную, но и приходящуюся на угол двух стен, из-за чего ей придана форма ячейки пчелиных сот с одним срезанным углом. А если бы этот угол сохранили, то он жалил бы поднимающихся по лестнице подобно рассерженной пчеле. Восьмая ступень — правительница, принцесса без королевы. Трапециевидные и треугольные ступени на повороте лестницы образуют прослойку лестничной аристократии, своей формой отделяясь от нижнего сословия — прямоугольных ступеней, о которых только и можно сказать, что они совершенно одинаково прямоугольны, но не лишены прямоугольного очарования.