Рязанов Михайлович - Наказание свободой

По ночам я и о них думаю. Сокрушаюсь, что не по той дорожке пошли, да изменить ничего не могу. Серёга в сердцах даже придурком меня назвал. Может быть, по лагерным меркам, я и есть дурак. Сам в ярмо влез и тяну, тяну до дрожи в коленках. До разноцветных кругов перед глазами. До одышки. От дикой усталости. Но не могу, не могу я в роли Витька себя представить. С пикой в руке. Чтобы у таких же, как сам, зеков последние крохи отбирать. Для насыщения своей утробы. Лучше уж впроголодь существовать. Как большинство. Большинство нехищников.

…Не спится. Да и нельзя. Чтобы какой-нибудь шакал не проскользнул в палатку да не уволок бы что-нибудь. Не вытянул бы из-под спящего телогрейку. Или сырые портянки. Без которых тоже — как на объект потопаешь? На босу-то ногу. Или вовсе без обуток. Поэтому приходится бдеть. Доверили, значит, — обязан. Хоть спички меж век вставляй.

Ночь прошла, однако, без происшествий. Лишь какой-то оголтелый крысятник разрезал палатку в дальнем углу, где и посылку-то никто не получил. Утащить ему ничего не удалось. Утром я это место заделал доской — со стройки бараков приволок. К зиме нас обещают перевести из землянок, которые называют палатками, в щитовые бараки. Клепают их, как говорят украинцы, швыдко. А пока в лагере — только штабной. Его сколотили ещё до нашего здесь появления. Выгрузили нас посреди чистого поля, сплошь жёлтого от лютиков. Солнышко, небесный свод, и в нём верещит жаворонок. Я онемел после нескольких-то месяцев тюрьмы да недели в раскалённых скотских вагонах и кровавой пересылки. Сказка! Быстро выкопали себе землянки, тенты натянули — и на работу. Ать-два! А в бараке начальство поселилось. Как же без него.

Всего за какой-то месяц мы обжили отведённый нам клочок земли между сопок, уничтожив всё живое на своей территории, — лютики остались лишь по ту сторону запретки. Растительность погибла вся, до последней травки. От зековской ядовитой мочи. Хотя уборных понастроено более чем достаточно. По команде можно усадить на толчки весь лагерь. Одновременно. И для начальства ещё нашлись бы дырки.

Но зеки упорно не желают пользоваться предназначенными для них благами цивилизации и оправляются, как скоты, там, где им приспичит. По малой нужде. А ночью вообще норовят отлить вблизи от входов в палатки. Я удивляюсь: неужели они себя так и дома вели? И не помогают никакие наказания. Если б за это расстреливали с вышек из пулеметов, они продолжали бы безобразничать. Надзиратели ловят сикунов, сажают их в досрочно, стахановскими темпами построенный ШИЗО. Но кары не действуют. Я потому об этом феномене упоминаю, что он имеет отношение и к моей маленькой драме, которая произошла в ту пору.

Бригады вернулись с объекта. И вдруг ко мне подходит бугор, [60] Бугор — бригадир, мне думается что из лагерной фени это слово перекочевало в нашу обыденную всесоюзную речь. в бригаде которого работает Зелинский, и объявляет, что у этого бригадника пропало сало. Оставшийся от шматка кусок. У меня сердце застучало в рёбра. Я только и прошелестел пересохшим языком:

— Не может быть…

— Скоммуниздили, — повторил бригадир. — Факт.

Потерпевший стоял рядом и словно воды в рот набрал.

— Рубан [61] Рубан Леонид Романович — подлинные имя, отчество и фамилия этого замечательного человека, настоящего коммуниста, обвинённого и осуждённого по статье 58, пункт 10 (за «антисоветское» высказывание). И всего на десять лет — «малосрочник»! может подтвердить, — оправдывался я. — Леонид Романович. Вон он лежит. Спросите. Я ничего не брал. И вообще никто.

— Ты отвечаешь, а не Комиссар, — наседал бригадир. — С него нечего спрашивать — живой труп. А с тебя мы шкуру спустим.

Запахло большими неприятностями. Для меня.

Зелинский подробно, поясняя на пальцах, когда не хватало русских слов, живописал, какого размера был шматок, как выглядел, где лежал.

Земляки Зелинского недвусмысленно враждебно позыркивали на меня. Расправа могла свершиться в любой миг. Стоит лишь кому-то начать. Хотя бы раз ударить. А дальше…

Самосуд — страшен. Безнаказанностью. Мне приходилось видеть эти отвратительные до тошноты зрелища. Меня всегда поражали откровенно обнажённые, а зачастую напоказ выставленные жестокость, слепота, а то и кровожадность тех, кто принимал в этих оргиях участие. Сейчас я сам вполне мог оказаться жертвой безумной от злобы и ненависти ко всем и вся толпы. Моё положение усугублялось тем, что уже трижды бесследно исчезали из-под подушек и матрацев пайки. Кто-то наверняка полагал, что шкодничает дневальный. А если сейчас присутствует и истинный вор, то ему почему бы не выкрикнуть: «Бей его!» Чтобы свалить всю вину на другого. Ведь разбираться никто не будет.