Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Сейчас он, вытряхнув содержимое посылки на нижние нары, воспитывал провинившегося владельца мешка.

— Кулацкая ты халя, — корил Витька Зелинского. — Ково ты хотис воклуг хлена обвести? Меня? Или ево? Ты людей, налод хотис, кулкуль подлый, охмулить. Нецестный ты целовек, Зелинский. Не совецкий. Бинделовец ты. Мы тебя науцим лодину любить, хохляцкая молда. Это тебе не самостийна Уклаина!

Закончив эту краткую политинформацию, Витька справился и с главным — проворно разделил содержимое восьмикилограммовой посылки пополам. Чтобы никому не обидно: и Зелинскому, и народу, который достойно представлял челябинский жулик и хапушник Тля-Тля.

Зелинский, почти двухметровый верзила, тупо созерцал, как его грабят. Глаза его блуждали, словно у сумасшедшего. Вероятно, на гоп-стоп его взяли впервые.

— Ну, цего ты, сука, уставилса? — ещё явственней зашепелявил Витька. — Цево снифты выталассил?

— Це несправедлыво! — тонким, не по фигуре, голосом воскликнул Зелинский.

— Цево, цево? — угрожающе весь встопорщился Витька. — Повтоли, биндела… Ты, цто, плотив советской власти? Контлик!

Похоже, Зелинский и его земляки действительно были против такой власти. И он отважно стоял на своём, поддержанный громко загалдевшими на своём непонятном, очень быстром западно-украинском языке бригадниками.

— Вы цто, суки, клови захотели? — взвизгнул Витька, и в его руке опять заблестела пика, причем Тля-Тля театрально оттопырил руку, как бы принимая фехтовальную позу. — Ну, подходи, кто духалик, кому зыть надоело!

И, видя нерешительность бузотёров, торжествующе выкрикнул:

— Цто, оцько заиглало? Зым-зым?

Но «бинделовцы», как их называл Витька, тоже, видать, были не из робкого десятка, кое-что повидали в жизни. А Витька ещё и подзуживал их, вовлекая в драку. Наверное, сейчас, здесь он решил смыть с себя позорное подозрение в трусости, проявленной на Красноярской пересылке. Ведь в открытую говорили, что он «дешевнул», когда «зелёные» устроили избиение блатных.

— Це несправедлыво, — повторил без всякого страха Зелинский. — Для сэбэ — велыку жменю, для мэнэ — малэньку. Треба взвисыть.

— Ссяс! — окрысился Витька. — За весами сбегаю. С гилями. Вот у меня весы. И гили висят. Две.

Тля-Тля паскудным жестом указал на мотню. Дружки его заржали. Кое-кто за живот схватился — умора с этими хохлами.

— Вот у меня весы. С гилями, — с удовольствием повторил блатной, очень довольный своей шуткой.

В палатке нашей сейчас жило больше ста пятидесяти человек. Из них треть, не меньше, — украинцы из западных областей: из-под Каменец-Подольска, Тернополя, Ивано-Франковска и других городов. В основном сельские жители из каких-то неведомых мне хуторов. Если б эти крепкие мужики, вроде бы дружные, пожелали отстоять себя, они этого смогли бы легко добиться — перевес явно на их стороне. Но даже они, насмерть стоявшие там, у себя на родине, в лесах, за свою «самостийность», здесь терпели притеснения и обиды от какой-то разношёрстной кучки наглых паразитов, позволяя обирать и порабощать себя, — удивительно!

Витька, видимо, чувствовал нерешительность мужиков и поэтому вёл себя нахраписто.

— Ты, сука, совесть нацисто потелял, — продолжал воспитание Тля-Тля. — Лусский налод с голодухи пухнет, а ты, хохляцкий кулкуль, сало злёс. В землю закопанное! Цтобы длугим не дать. Не поделиться цтобы. По закону. А клицис: где сплаведливость?

И Витька продемонстрировал перед всеми шматок жёлтого свиного сала, засверкавшего алмазными гранями крупной соли.

Кое-кто из мужиков, неукраинцев, подпел блатарю: дескать, давить их надо, хохлов — мало их раскулачивали, врагов народа. Тем не менее Зелинскому и поддержавшему его заполошному диду Хамецу удалось добиться справедливости, как они её представляли, пусть не полностью, но удалось: шматок сала был измерен шнурком от ботинка и разрезан строго пополам.

После ухода блатных украинцы-западники ещё какое-то время возмущённо гомонили. Я почти ничего не смог понять из их стремительных, как пулемётные очереди, речей. Потом, разбившись на несколько групп, приступили к пиршеству — уже никто не смел претендовать на эту снедь, которая осталась в их наволочках после дележа.

Мне видно было, как долговязый Зелинский, выпятив в проход зад, копошился на верхних нарах. Лампочка у выхода из палатки еле освещала едва ли половину её, дальше всё заливал полумрак, в котором двигались какие-то тени, похожие на призраки. Мне вменялось следить за порядком в землянке и сторожить имущество жильцов. Я с тоской подумал, что после получения посылок начнутся кражи продуктов и меня втянут — опять! — в дрязги и разбирательства. Как всё это мне опротивело! Дело в том, что кто-то уже совершил несколько хищений хлебных паек — за одну последнюю декаду июля! И если б я не отдал свою кровную взамен каждой пропавшей, меня, наверное, измордовали бы. И вдобавок обвинили б в шкодничестве. [59] Шкодник (мелкая шкода) — вор, охотник за имуществом таких же зеков, как он. Алчный пакостник. В основном мелкая шкода, молодняк, голодные юноши. Крупная шкода называлась крысятникам». Те и другие рисковали в случае разоблачения попасть, если украли у блатных или полуцветных, в разряд опущенных. И становились Машками, «жёнами» тех же блатарей. Личными, а не общественными. Иногда у особо похотливого блатного две-три личных «жены», которых он мог уступать друганам. Звали «жён» обычно «Моя жена Ванюша» и нумеровали: «первая», «вторая», «третья». Общественных «жён», которых может купить любой обитатель «исправительного заведения», кличут машками, наташками и дают различные издевательские прозвища. Жуткие случаи педофилии, терзающие нашу страну, во многом, по моему мнению, имеют корни в концлагерях, вся происходящая «на воле» педокошмария «преподаётся» за колючкой и расползается заразой повсеместно.