Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Поэтому мне приходилось непросто в той обстановке. Я раздумывал, не попроситься ли снова в бригаду землекопов. Хотя и осознавал, что даже без перекуров мне и половину нормы не наколупать — опухал левый голеностопный сустав, повреждённый в Челябинской тюрьме вертухаями во время «подтягивания» в смирительной рубашке. Не напрасно меня врачебная комиссия списала в обслугу. Правда, временно. Только потому, что ещё не набрался сил и терпел дневальство. Как их, набраться, если тебя даже пайки лишают? На голой баланде жиру не нагуляешь. Хотя труд дневального, конечно же, не сравнить с рытьем котлована. А сейчас почти весь лагерь лишь тем и занимался, что углублял огромный котлован. Нам объясняли — под мощный кирпичный завод. Но зеки не верили и называли новостройку «хитрым» заводом. Сооружали мы его в чистом поле, но совсем недалеко от железнодорожной станции. Я не раз видел: совсем близко от запретки, окружившей грандиозный объект, проносились чистенькие пассажирские зелёные вагоны с белыми эмалевыми таблицами на боках. Но надписи на них невозможно было прочесть, их смазывала скорость. Утверждали, что это экспрессы Красноярск — Москва. Невозможно рассмотреть и лица пассажиров, белевшие за стёклами окон. Если б накопить сил, я, несомненно, вернулся б на земляные работы. Но энергии еле-еле хватало, чтобы содержать в порядке землянку, натаскать кипяченой воды в питьевой бачок да караулить чужое имущество. Своего у меня не было. Кроме пэтэушного чёрного бушлата. С воли ещё. На первые заработки купленного. И учебника логики.

Вот и сейчас, хотя усталость меня сморила, пришлось дважды с ведром тащиться к кипятилке — работяги требовали. Запивали домашние солёности водицей, которую, кстати сказать, в лагерь возили в цистернах машинами. Со станции. Пока, правда, без перебоев. Но за каждым ведром в очереди настоишься. Однако никуда не деться — работяги пришли с объекта и хотят пить. Обеспечить их водой — обязанность дневального. Который ни днём, ни ночью покоя не ведает. Зато — «лёгкий» труд.

Притащив полное десятилитровое ведро кипятку, я в изнеможении упал в своём углу, возле входа, у бачка, и задремал. Хотя место это — самое беспокойное, шастают туда-сюда беспрестанно, кружками гремят, переговариваются, ссорятся.

К ночи, однако, народ утихомирился, улёгся, угомонился. Только храп и сап раздается, да громкие выхлопы. От ржанухи да кислой баланды. Стоны и вскрики слышны там и сям, а то и матерщина. Через определённые интервалы меня будит оклик часового с ближней вышки:

— Стой! Кто идёт?

Часто какой-то озорник — и не лень ему! — выкривает:

— Пизда на костылях!

В ответ с вышки слышны угрозы пристрелить баловника.

Тоска! Народу кругом натолкано — битком, a одиночество давит и гнетёт постоянно. Особенно по ночам. Ни единого близкого или знакомого. С кем можно было бы поделиться своими переживаниями и мыслями. А мысли — об одном и том же: о воле. О родимом доме. О семье. О ласковой и умной соседской девочке. Обо всём, что потеряно. И, кажется, безвозвратно. Всё — в прошлом. Вся жизнь моя, казавшаяся в детстве нескончаемо долгой, спрессовалась в прожитые короткие восемнадцать лет. Будущее — сплошная тьма. Беспросветная. И не только для меня. Где-то рядом, в других землянках-палатках, маются мои однодельцы: Витька, Кимка, Серёга. Но никакие они мне, как жизнь в концлагере показала, не друзья. Серёга — с блатными в хороводе. И Витьку в свою компанию втянул. Кимка, несчастный, вовсе с ума сходит. Приспособиться старается, да плохо у него это получается. Тоже из последних сил выбивается. А ведь клялись помогать друг другу, не оставлять в беде. На словах. А на самом деле — каждый за себя. Может, мне тоже полегче стало б, как Серёге, Витьке, если б к блатным примкнул. Но не могу. Не могу с ними заодно. Грабить и жить за счёт других. Совесть, что ли, не позволяет. Сeрёге признался в этом, а он мне:

— Забудь, Рязан, про совесть. Где совесть была, там хрен вырос. Учись шустрить.

Я с ним не согласился — шустрить. Тогда он на мне крест поставил. И Витька с ним заодно. Поглядывают на меня с ухмылками. Как на блаженного. Совершенно чужими стали. Хотя и раньше нас непонятно что связывало. Улица. Я к ним не обращаюсь ни с какими просьбами. Они — с блатными, я — работяга. Они — шустрят, я — вкалываю. Я дань ворам плачу, а они из воровского котла нет-нет да черпак жирной жратвы получают. Так и живём. Вроде бы рядом, а в самом деле — порознь, на противоположных концах. Полюсах.