Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Вот и сам потерпевший в нижнем белье, накинув на плечи куцую телогрейку, подался до ветру. Я слышал его тяжелые шаги, звук тугой струи о землю, за углом палатки. Лень подальше-то отойти. Ну люди!

Потом наступила тишина и раздались непонятные звуки, похожие на приглушённые стоны и сдавленные короткие всхлипывания. Уж не понос ли его прохватил, горемыку? Такое бывает от переедания. Ну уж это совсем ни в какие ворота… Отбежать, что ли, дальше не мог? Пусть сам за собой убирает!

Я быстро поднялся и вышел в летнюю темь. Вовсю стрекотали сверчки. За углом палатки стоял Зелинский. Со шматком сала в пятерне. Рот его был набит — не закрывался. Похоже, он не мог проглотить слишком большой кусок и давился. Глаза его были безумно выпучены. Наверное, Зелинский испугался меня, ведь я появился перед ним неожиданно.

Я сразу догадался обо всём, не вымолвив единого слова, возвратился в палатку. Всё во мне кипело от негодования.

Вскоре, согнувшись и не глядя в мою сторону, прошаркал мимо Зелинский. Он долго возился на нарах, потом спустился вниз и двинулся, как мне показалось, к бачку:

— Пить захотел. Салоед! — с ненавистью подумал я. — Мерзавец! Завтра утром я тебе устрою… показательный процесс. Пожалеешь о своей подлости.

Но не за питьём влачился Зелинский. Он подошёл ко мне, оглянулся по сторонам и ткнул под нос мне громадный кулачище. Я инстинктивно отпрянул. Он разжал пальцы. На ладони лежал небольшой заскорузлый кусок жёлтого, как лицо Комиссара, сала.

— Чепай, — прошептал он.

— Да ты что? — удивился и вознегодовал я. — Совсем чокнулся?

Видно было, как одутловатая физиономия его, и без того бледная, побелела ещё сильнее.

— Никому нэ кажи. Я тоби ещё трохи дам.

— Вот что, Зелинский, — сказал я после паузы, но всё ещё клокоча негодованием. — Утром ты сам расскажешь всем, что… сало не терялось. Понял?

— Найшлось, ага… — пролепетал Зелинский, сжал кулачище, как-то весь сгорбился, сник. И поплёлся к своему колодине-матрацу.

Как ни странно и чего я от себя не ожидал — никакой ненависти к нему я уже не испытывал. И подивился: надо же так испоганиться. Из-за какого-то шматка сала!

Опять увели пайку. Четвёртая пропажа за полмесяца. Для меня это известие — словно по голове поленом трахнули. Тому, у кого она исчезла, чего тужить — завтра утром я свою ему отдам. И весь день буду на подсосе. Хоть волком вой! Известно, какие доходы у дневального: грязь выскребай да вымывай. И нет тебе ни днём ни ночью покоя. У всех до тебя дело, всем ты обязан, никому не откажи. Другие дневальные приторговывают всякой всячиной, ухитряются на кухне подшестерить. За миску баланды или жидкой пшённой каши. Я не могу. Несмотря на то, что голодаю. Ни заработка, ни посылок из дома. А написать маме, что нуждаюсь, — рука не поднимается. И тут, как назло, хлеб воруют у работяг моей землянки, или, как её называют начальники, палатки. Поначалу работяги на меня косились. Подозревали в крысятничестве. Но после случая с салом Зелинского никто в глаза мне не заявлял, что я причастен к кражам. Кто-то, может, и продолжал — мысленно — на меня грешить. Но это их личное дело. А сегодня мне один мужик из бригады, в которой хлеб украли, такой упрёк бросил: