Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Если несчастное животное попадалось живьём, то его обливали керосином и поджигали, после чего «амнистировали» — беги куда хочешь. Юмористы!

Одна крыса с отвратительным визгом забилась под пол юрты, и там что-то от неё загорелось. Пришлось работягам срочно отдирать доски пола и заливать то, что под ними шаяло и тлело.

Если б юрта даже и превратилась в груду углей и опилок, воров это не опечалило бы ничуть — для них всегда найдётся тёпленькое местечко в любой другой. Даже если б понадобилось для освобождения этого местечка сбросить на пол работяг. Или вовсе выкинуть вон.

Блатные в подобных ситуациях с нами не церемонились и благодетелей рабочего класса из себя уже не изображали. В лагере царил «порядок», кратко сформулированный бандой уголовников, объединённых в организацию, в какой-то мере похожую на партийно-профсоюзную, и называвших себя преступным миром, руководствующуюся главным девизом: «подохни ты сегодня, а я завтра». Верховодили, или, как они сами выражались, «держали лагерь», — блатные. А первоочерёдность же обладатели «голубых кровей» предоставляли тем, кто мантулил на них в тайге: валил лес, обрубал сучки, доставлял хлысты на склады, надрывая пупы, кряжевал лесины на шести с половиной метровые баланы и двухметровые вагонные стойки, скатывал их в штабеля, грузил в пульманы и на открытые платформы, словом, тем, кто это «заслужил».

Публичные казни расхитителей блатной собственности привлекали огромное число любителей подобных зрелищ — какое наслаждение — увидеть и полюбоваться, как обречённое на жуткие страдания живое существо под улюлюканье и злобно-восторженные возгласы, выражавшие в основном кровожадность зрителей, мечется между беснующимися от радости двуногими зверями, одетыми в одинаковые серые телогрейки и кирзовые сапоги. У экзекуции была и воспитательная роль: сородичи приговорённых и казнённых, узнав об их муках и нанюхавшись запаха палёной шерсти, якобы добровольно покидали свои гнёзда и уходили все, гуртом, в другие места. Едва ли это поверье соответствовало действительности. Истинной целью, думаю, для устроителей расправ была потеха, развлечение и, главное — месть.

Упоминаемая лагподкомандировка была совсем небольшой — триста с лишним зеков. Больше местному леспромхозу рабов не требовалось.

Лагерь наш располагался в красивейшем месте, на склоне сопки, над распадком, где внизу мчалась, огибая соседнюю сопку, чистая и быстрая речушка. В ней плескались огромные хариусы. Вохровцы ловили их на удочку. А окрест водилось разное зверьё: кабаны, косули, медведи и прочая живность, глухари. Всё это безнаказанно умерщвлялось, истреблялось, пожиралось нашими охранниками и местным населением, леспромхозовцами, в основном — бывшими зеками.

К удивлению своему, я здесь сделал открытие, что всё окрестное население состоит из бывших зеков и продолжающих отбывать срок наказания, а также из их охранников, потенциальных зеков, потому что все они почти поголовно нарушали законы, хотя бы — браконьерствовали, воровали лес, а ведь он — народное достояние. Ну да ладно, это так — к слову пришлось.

Забравшись на чуть покатую крышу щитово-опилочной юрты, я подолгу любовался прекрасным, роскошным летним пейзажем, ещё не полностью уничтоженным людьми, хотя многие сопки уже были изуродованы проплешинами.

Особенно завораживало меня наступление сумерек, когда речку и тайгу заливал сначала редкий, прозрачный, густеющий с каждой минутой и наконец превращающийся в подобие молочного киселя туман. Он поднимался от воды и земли и постепенно поглощал тайгу, из него торчали лишь чёрные верхушки могучих елей, как во время фантастического потопа. Быстро холодало и смеркалось, и я спрыгивал с юрты, возвращаясь из прохладной природной свежести в спёртое тепло человеческого логова.

Зачаровывала меня тайга и ранним утром, освещённая ярким солнцем.

У одного эстонца, плохо изъяснявшегося по-русски, осуждённого по политической статье, каким-то чудом оказалась коробка акварельных красок. Из беличьего хвоста я смастерил кисть и написал несколько пейзажей, посвятив этому занятию весь воскресный день. Один лист с видом на распадок совершенно случайно сохранился в моём архиве до сего дня. Сожалею, что не зарисовал тогда же и Спиртоноса. Но не буду забегать вперёд, всё по порядку.

Я заметил такую закономерность: чем заманчивее слухи (параши) распространялись, разумеется начальством, но через заключённых, о готовящемся этапе, чем чаще употреблялись слова «хороший лагерь», тем в более гиблое место его направляли. И в этот раз начальство поступило точно по тому же шаблону, посулив нам «очень хороший лагерь», а загнав в такую дыру, где, как верно определили этапники, закон — тайга, а прокурор — медведь.