Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Адик не спеша застёгивает жилетку, а после и ворот рубахи. Конец. Дело сделано.

Истязатели, словно сноп цепами молотили, продолжали дырявить повергнутое тело. Наверное, в азарте не поняли, что Федя — мертв. Хулиган Софрон, аж двумя руками обхватив рукоять, с хрюканьем вонзал пику. Будто дрова рубил. Само тело я не видел, его заслонил нижний щит вагонки. Мой взгляд неотступно следовал за пикой, орудием расправы, — разогнутой, отточенной с одного конца и сплющенной с другого строительной скобой — ими скрепляют брёвна и брусья. Совершенно невероятными, будто из потустороннего мира, представились мне явственно произнесённые слова. Это двое картёжников, расположившиеся неподалёку, продолжали сражение за поставленные на кон носовой платок с вышитой надписью «Ково люблю таму дарю» и пачку нюхательного табаку. Возможно, они и не заметили того, что произошло рядом. Или, вернее, не обратили внимания. А у меня в глазах стояла пронзаемая штырями фигура Феди Парикмахера и звучал его истошный крик: «за что?!».

От потрясения от увиденного и услышанного я впал в такое состояние, что вместо убийц в людском обличье мне явственно представлялись чудовища: в дикой пляске, до низкого потолка, который сейчас как бы поднялся, выгнувшись куполом, подпрыгивали, словно резиновые надутые шары, мохнатые, заросшие густой рыжеватой шерстью не то гориллы, не то другие невиданные существа со стеклянными блескучими глазами и ощеренными ярко-красными, как-будто подсвеченными изнутри клыкастыми пастями. Я зажмурился, снова открыл глаза, и наваждение пропало: там опять кишели бандюги-блатари.

Ужас обуял мною, сковал движения. Но в этот миг жуткое истязаниение, как по команде, прекратилось. Подталкиваемое в спину паханом Адиком и, как мне показалось, упирающееся, мелкими шажками к телу Парикмахера стало приближаться существо похожее на сказочного карлика, одетое в великоватую, с чужого плеча, «лепёху», [197] Лепёха — в данном случае пиджак (феня). в хромовых сапогах гармошкой. Это продвижение курносенького и плосколицего паренька вроде бы ничего не предвещало зловещего. И всё же что-то во всём этом было загадочное, зловещее и пугающее. Я не могу назвать кличку этого недоростка, она нецензурная, но если бы её произвели от слова «звезда», то звали бы белобрысого недоростка Звездёнышем. Настоящее его имя было Ваня.

Родом заморыш был из далёкого нищего удмуртского колхоза. Сидел Ваня за кражу шапки овса из колхозной конюшни. С Ваней мы одно время, недолго, состояли в бригаде землекопов в центральном лагере. Уже тогда недалёкий деревенский паренёк, едва-едва обученный грамотёшке, пустился в разгул, увлёкшись карточными играми. Его приметили блатные и стали покровительствовать, выделив из массы непутёвой шантрапы. За малый рост ему и дали ту непечатную кличку. Я же его про себя окрестил Шеститка Молода. Так он называл шестёрку из карточной колоды. Жалким выглядел этот косноязычный и скудоумный парнишка, но в какого злого тиранчика превратился он, когда почувствовал благоволение и защиту блатных, как напыжился! Как стал над другими изгаляться!

И вот сейчас этот едва ли не метрового ростика заморыш в широченных, прямо-таки клоунских штанах, с шиком напущенных на голенища, остановился, глядя себе под ноги. Чёрный из-за спины Вани вложил в его правую руку блеснувшую пиковину. И, вероятно, что-то шепнул ему. Однако тот стоял неподвижно. Тогда пахан слегка двинул карлика по загривку. Он тут же присел на корточки и, зажмурив раскосые глаза и повернув влево морщинистое личико, обхватил рукоять по-софроновски обеими ладонями, всадил пику в Федю. Я не видел, что в него, но догадался. Обернувшись, Шеститка Молода взглянул на возвышавшегося над ним Чёрного. Тот, видимо, словом одобрил юного мерзавца, и Ваня уже смелее повторил удар. И даже, как мне показалось, сделал это с удовольствием. Потом выпрямился, выдернул пику и пнул мёртвое тело. Он остался собой доволен: вот, оказывается, как это просто — убить, ничего страшного… И как почётно!

До сего момента Ваня Шеститка Молода воспринимался мною лишь карикатурно. Особенно когда в роли уже приблатнённого делал первые попытки повелевать фраерами. То есть нами, работягами. Чёрным людом в сравнении с блатными, которые на полном серьёзе отзывались о себе: «Мы — голубая кровь». И вот этот смешной сельский полудурок — с заляпанными человеческой кровью руками! Невероятное превращение! Какой-то паршивец, недоумок, и он посягнул на жизнь человека… И возможно, нанёс тот последний, роковой удар.