Димфна Кьюсак: Солнце – это еще не все

В огромный двор перед казармами – мимо одетых в форму железнодорожников, мимо рабочих с фабрики в промасленных комбинезонах.

Гневный ропот: «Почему здесь наши дети?»

Achtung!

Фольксдойч рявкает: «Удостоверения бросать в корзину!»

Вздох облегчения: значит, будут выдавать новые удостоверения личности.

Achtung!

Achtung!

Полутемный барак, набитый мужчинами.Они перекликаются, успокаивают друг друга, их небритые лица кажутся в полумраке серыми. Они пробыли тут всю ночь.

Люди стоят, прижатые друг к другу, и страх как электрическая искра перебегает от одного к другому. К нему пробирается Милан: «Нас отправят в Германию», – шепчет он. Полицейский что-то кричит с платформы и, угрожая, наводит на толпу автомат.

В бараке становится душно от дыхания, от потных тел.

В горах слышны залпы. На сердце легче. Это наступают партизаны. Люди взволнованно шепчутся, они обсуждают, что будут делать, когда придут партизаны.

Пулеметные очереди. Долгий пронзительный вопль. Одиночный выстрел. Глухие удары собственного сердца. Он шепчет: «Нет! Нет!»

Полицейский орет: «Будете вести себя хорошо, с вами ничего не случится. Вас посылают на работу в Германию».

Крики возмущения, отчаяние, гнев.

Рука Милана в твоей руке, как и тогда, когда он был маленьким, но боишься ты, а не он. Милан еще совсем ребенок! О господи, сердце матери не выдержит.

Новые залпы. И ближе – треск пулеметов. Полицейский исчезает.

Какого-то мальчика мужчины поднимают на плечи, чтобы он посмотрел в окно. Душераздирающий крик, и мальчик падает без сознания на чьи-то руки.

Входит полицейский, протискивается сквозь толпу и вытаскивает из сарая мальчика, который так и не пришел в себя. Его крик все еще отдается эхом в их ушах, в их сознании. Что он увидел? Снова появляется полицейский, а с ним молодой краснощекий немецкий солдат.

– Ruhe! Ruhe! [38]– кричит он и что-то еще, чего нельзя разобрать.

Полицейский переводит: «Скоро начнется отбор в рабочие команды».

Чувство облегчения, смешанное со страхом.

Проходит утро… Мучительно хочется спать. Воняет мочой и потом. В глубине барака распахивается дверь. В солнечном луче танцуют пылинки. Едкий запах пороха; к нему примешивается еще какой-то теплый, сладковатый запах.

Кто-то кричит: «Десять!» Это голос серба. Радуются глупые сердца. Начался отбор. Давка. Последние прощания.

Дверь закрывается. Толпа замирает. Ни единого звука. Ни единого шороха. Снова затрещали пулеметы. И все становится ясно. Не в Германию отправляют всех, а на смерть. Вопли. Рыдания.

Милан смотрит на тебя повзрослевшими глазами. Они обвиняют. Как ужасно вдруг осознать, что он был прав. Нужно было бороться, а не ждать. А теперь уже поздно. Теперь остается только слушать ружейные залпы, пулеметные очереди и крики, обрывающиеся единичными выстрелами.

Милан сжимает кулаки. «Почему мы позволили им загнать нас сюда, как скот на убой? Надо было бороться».

Почему? Почему? Почему?

Дверь распахивается. За ней прерывисто трещат пулеметы.

Они выполняют какую-то дьявольскую норму. Двадцать! Пятьдесят! Сто! Люди в бараке начинают петь. Старые песни времен борьбы с турками. Новые партизанские песни.

Толпа поет народную песню.

– Ruhe! – кричит молодой солдат, но их пение заглушает его голос.

Уже не так тесно, но те, что остались, крепче прижимаются друг к другу. Ты обнимаешь Милана за плечи. Он смотрит на тебя, и губы его дрожат. «Мать велела, чтобы я от тебя не отходил. О господи! Бедная мать! Сколько выпало на ее долю! Это убьет ее».

Ты не знаешь, что ее уже нет в живых. Ее убили, когда она умоляла эсэсовца отпустить ее сыновей. Убили, как и двадцать шесть других женщин, ради упрочения нового порядка. Убили походя и безжалостно.

Ведь Гитлер сказал: «Будьте жестоки. Будьте безжалостны».

Люди лихорадочно шепчутся, лихорадочно пишут записки.

Милан тоже пишет записку на обратной стороне листочка с математической задачей, которую ты решал, когда всем приказали выйти из класса.

Свет тускнеет. Вновь открывается дверь, и снова та же мучительная процедура. Голос выкрикивает: «Пятьдесят!»

Замешательство. Кто-то пытается сопротивляться. Выстрелы. Удушливый от дыма воздух. Становится все темнее. Треск пулеметов где-то в отдалении. Теперь поют все. Ты тоже поешь, хотя у тебя в горле ком. Если бы не Милан, ты бы заплакал, так как песни напоминают тебе, что мир, который ты покидаешь, полон чудес, тобой еще не изведанных.

Каждый раз, когда короткие пулеметные очереди разрывают тишину, Милан повторяет: «Я не позволю пристрелить себя как собаку. Я убегу».