Димфна Кьюсак: Скажи смерти «нет!»

Барт Темплтон стоял, перегнувшись через борт, глядя, как буксиры медленно подтягивают «Канимблу» к пристани. Запрокинутые лица встречающих еще сливались в неясное пятно у причала, а дальше, за толпой, сквозь паутину корабельных мачт, поблескивали крыши домов. За ними, еще дальше, словно размалеванный задник декорации, маячили в лучах рассвета очертания Сиднея: фиговые деревья, темнеющие на фоне поросшего травой уголка на берегу — Мэкуори Чэр; изгиб мыса, сбегающий вниз к впадине Вулумулу [1]и ее сбившимся в кучу строениям; шпили церквей, уставленные в бледное небо, на котором фабричные трубы чертили свой неопрятный дымовой узор, — все было таким знакомым и все же неожиданно новым.

А буксиры ближе и ближе подтягивали транспорт с войсками к пристани.

Барт возвращался домой. И хотя эта оккупационная экспедиция в Японию была чем-то вроде пикника, на Барта давно уже возвращение домой действовало одинаково — с тех самых пор, как они в первый раз вернулись с горной операции в Кокоде и в шеренгах у них было больше пустых мест, чем солдат. С тех пор мысль о дружках, что уже не вернутся, омрачала каждый раз его возвращение домой.

Барт возвращался в том же чине, что и ушел, — рядовым. Правда, эти, там «наверху», вовсю старались протащить его в офицеры и отправить на подготовку, но ему ничего этого не было нужно: ни чина, ни связанных с ним благ. Армия — это такое же надувательство, как и все прочее, и единственное, что там есть стоящего, так это твои дружки-товарищи. Так зачем же рисковать их дружбой из-за офицерского чина и офицерской столовки?

Он оглядел длинный ряд парней в хаки, вдруг замерших в напряженном молчании вдоль корабельного борта. Они тоже возвращались домой. И все же на лицах многих из них можно было прочесть те же беспокойство и неуверенность, что мучили его. «И откуда только оно берется, это беспокойство?» — пронеслось в его мозгу. И все же оно прочно поселилось в их рядах с той самой минуты, как вдали показался австралийский берег. И чувство это росло день ото дня, в долгие часы ожидания, когда они смотрели на береговую линию на севере, где далекие горы маячили на горизонте, легкие и неосязаемые, как облака; смотрели на белые, как слоновая кость, изгибы пустынных пляжей, петлявших между длинными мысами, на редкие прибрежные поселения, днем похожие на игрушечные города, а в ночи сверкавшие россыпью огней. Это чувство стало особенно острым сегодня утром, когда за пляжем Мэнли Бич показались темные норфолкские сосны и оконечности мысов, замыкающих сиднейскую гавань, появились впереди, пестрея в лучах восходящего солнца.

Теперь уже можно было различить лица стоящих на берегу.

Кого-то окликнули с берега, и на палубе раздался ответный крик. Тогда словно шквал пронесся над кораблем — в воздухе замелькали руки, шляпы. Люди узнавали и приветствовали друг друга — взметнулся дружный хор криков, свистков, улюлюканья. Размалеванный задник декорации стал городом. Толпа на берегу ожила. Шум и суета развеяли смутное ощущение неуверенности.

«Через час всех нас поглотит эта толпа, — подумал Барт, все еще противясь охватившему ребят возбуждению встречи, вызывая в своей памяти их прежние возвращения — их возбуждение и их разочарования. А ведь через час тебе покажется, будто никогда и не уезжал».

Рядом с Бартом свистел, улюлюкал и горланил Чилла Райэн. В Токио, бывало, говорили, что когда Чилла издает свои первобытные вопли, то его аж в Сиднее слышно. И, заткнув уши, чтобы не слышать этих пронзительных криков, Барт подумал, что теперь небось в Токио слышно, как Чилла приветствует Сидней.

От избытка чувств Чилла дружески хватил его по спине, да так, что Барт едва на ногах устоял.

— Угу-гу-гу! Уии! — взвизгнул Чилла. — Ну и красотища. Скажи? — Он восхищенно прищелкнул языком. — Нет, по мне, лучше не надо, чем старина Сидней! А?..

Чилла шумно вдохнул утренний воздух. На пароходе восемь сотен здоровенных глоток подняли невообразимый рев, а с берега уже доносился приветственный хор голосов, еще приглушенный расстоянием, плеском волн и рокотом буксиров.

— Ух ты! — Чилла шлепнул о борт ладонями. — Ух ты! Сроду б не подумал, когда уезжал, что так возвращаться приятно. Глянь, Барт, Сидней-то, ну, хорош!

Барт скользнул взглядом над доками, над бассейнами в парке Домэйн, потом выше, туда, где на опаленных солнцем лужайках шелестели темно-зеленой и бурой листвой фиговые деревья, отбрасывая на запад по склону холма длинные тени.