Димфна Кьюсак: Солнце – это еще не все

Кеппель медленно прошел в другой угол сарая, словно направляясь к месту для свидетелей, молча посмотрел на Мартина, на фон Рендта, снова на Мартина и только потом заговорил тем хладнокровным тоном, каким в суде дают показания полицейские.

– Мое имя Курт-Вильгельм Кеппель; я родился в Дрездене, мой отец был часовщиком. В тысяча девятьсот тридцать восьмом году, когда меня призвали в вермахт, я, как и отец, работал часовщиком. Тогда мне было восемнадцать лет. Вы, кажется, удивлены? Тем не менее это правда, я, как это пишут в книгах, поседел за одну ночь. Я был обыкновенным немецким парнем. Мы не были чудовищами, но нас учили быть грубыми, надменными, жестокими; нам внушали, что мы раса господ. Я испытывал только гордость, когда мы входили в Австрию. С искренним патриотическим пылом я помогал вернуть родине Судеты. Я был послушным солдатом «третьего рейха», и мой долг заключался в том, чтобы распространить его цивилизацию по всему миру. Это был триумфальный марш по многим странам, и всегда находились граждане, которые кричали «ура» и бросали нам цветы; это заслоняло от нас подлинную суть вещей. Нам было положено завоевывать симпатии населения, а не озлоблять его. Но особые части – зондеркоманды, вроде той, которую возглавлял он, – и Кеппель указал пистолетом на фон Рендта, – расправлялись с патриотами, коммунистами, либералами, евреями, всеми теми, кто противился благодетельным планам фюрера относительно неполноценных рас.

По странной случайности мне не пришлось увидеть ни одного кровопролития, пока мы не вступили в Югославию. Там война предстала перед нами без прикрас. Мы были поражены тем, что эти Untermenschen не любят нас, и искренне возмущались, когда они нападали на нас. Как американцы во Вьетнаме, мы никак не могли понять, почему нас не любят. Наш долг отчасти состоял в том, чтобы нас полюбили, особенно здесь, где все казалось вдвойне чужим, так как даже их алфавита мы не знали.

И когда мы ходили по их улицам, мы не чувствовали себя спокойно и уверенно. Славяне оказались не только низшими существами, но и опасными.

В июле наш батальон отправили в Скопле охранять железную дорогу, по которой наши составы направлялись в Грецию. Тогда-то мы и увидели другую сторону войны. Однажды партизаны – мы называли их бандитами – взорвали пути. Наш поезд атаковали плохо вооруженные, плохо одетые люди, которые, однако, сражались так, как могли сражаться только солдаты фюрера. Это были совсем не бандиты, а партизанская армия, которая разгромила наш батальон, и многие наши солдаты были убиты.

Мы просто не могли этому поверить. До сих пор мы только побеждали. Мы восторженно кричали: «Зиг хайль!» Нам казалось, что мы не только непобедимы, но и бессмертны.

В солнечный октябрьский день мы похоронили Гюнтера, Петера и Вольфганга; но мы не осознали, что это значило. Мы были слишком потрясены тем, что три наших товарища теперь окоченевшие трупы.

Наш капитан призвал нас во имя фюрера отомстить за них; наш командир построил нас и прочитал приказ фельдмаршала об ответных мерах:

«За каждого убитого немецкого солдата умрут сто сербов».

«За каждого раненого немецкого солдата умрут пятьдесят сербов».

Мы не задумывались над бесчеловечностью этого приказа. Ведь Гитлер сказал: «Мы должны быть жестокими с чистой совестью. Мы должны уничтожить всех наших врагов, используя все достижения науки и техники». Триста сербов – это даже мало за жизни Гюнтера, Петера и Вольфганга.

Каждому из нас дали выпить по большой кружке водки, и мы выступили, держа автоматы наготове, возбужденные алкоголем, полные жгучей ненависти. Мы шагали еще более гордо, готовые преследовать в горах «бандитов-партизан», осмелившихся нам сопротивляться, и истреблять их до последнего. Мы уже получили «крещение кровью».

И только когда мы вошли в огромный двор, полный людей – старых и молодых, – окруженных солдатами из нашей части с винтовками наготове, я понял, что никакого сражения не будет. Мы были разочарованы. Какое отношение имеет кучка этих мирных жителей к нашей мести? Мне приказали отделить мальчиков от отцов. По-видимому, командир усомнился в силе моего солдатского духа.

Я пересчитывал их и чувствовал себя очень неловко от того, что держал под прицелом таких малышей. Они перешептывались. Кто-то даже захихикал. Они не догадывались, что их ждет. Некоторые, самые маленькие, плакали. Это подействовало даже на мое одурманенное алкоголем сознание, но и тогда я еще не понимал, что же должно произойти.