Альбер Коэн - Любовь властелина

— Почему любимым, если я буду без ног, почему настолько любимым?

— Потому что я верю тебе, потому что ты — это ты, потому что ты способен задавать безумные вопросы, потому что ты мой неуспокоенный, мой страдалец.

Он смущенно уселся назад. Стрела попала в цель. Ох, вот она, любовь. Он почесал висок, подвигал челюстью туда-сюда, проверил, на месте ли нос. Потом, подойдя к граммофону, задумчиво крутанул ручку. Заметив, что она повернулась без всякого сопротивления, он вспомнил про сломанную пружину, бросил на нее подозрительный взгляд. Нет, она ничего не заметила. Он прочистил горло, чтобы вернуть уверенность в себе. Нет, она лгала, сама того не зная. Ей казалось, что она любила бы его даже уродом и обрубком, но лишь потому, что сейчас он был красив, постыдно красив.

Боже, чем он занят? Повсюду в мире столько освободительных движений, надежд, борьбы за счастье человечества. А он, чем он занят? Он пытается создать жалкую атмосферу страсти, пытается мучить несчастную, чтобы вызвать в ней интерес к жизни. Да, ей с ним скучно. Но тогда, в «Ритце», в их первый вечер, ей вовсе не было скучно. Да, она сходила с ума от счастья тогда, в «Ритце». А кто свел ее с ума? Некто по имени Солаль, которого она не знала. А теперь он был некто, кого она знала, который, вполне как муж, чихал сегодня после соития, и она, о, ужас, услышала это чихание в наступившей тишине. О да, она уже была заранее готова изменить ему с тем Солалем первого вечера в «Ритце», с тем, кто не чихает, с поэтическим любовником.

Солаль наставил рога Солалю, прошептал он, и потянул за свою курчавую гриву справа и слева, чтобы изобразить рожки, и приветствовал рогоносца в зеркале, пока она дрожала от страха, опустив глаза. Ну да, она обманывала его с ним же, поскольку осмелилась полюбить его в первый же вечер. Она изменяла нынешнему знакомцу с тем незнакомцем! Первому же встречному, некоему Солалю, который не был на самом деле настоящим Солалем, она поцеловала руку! И за что? За все, что он презирал, за звериные инстинкты, те же, что были в доисторическом лесу! И в первый же вечер, в Колоньи, она согласилась склеить свой рот со ртом незнакомца! О, бесстыдница! О, все бесстыдницы, любящие мужчин! Изумительные, такие тонкие, они любили мужчин, со всей очевидностью любили мужчин, хвастунов и грубиянов, поросших шерстью! Невероятно, но они принимали их сексуальность, жаждали ее, упивались ею! Невероятно, но факт! И никого это не возмущает!

Он повернулся к ней, и его поразило чистое, невинное выражение ее лица с опущенными ресницами. Чиста, невзирая на все, эта целовальщица с незнакомцем из «Ритца», с каким-то невесть откуда взявшимся евреем. В любовном томлении переплетающаяся языком с незнакомцем! Ох, они сводят его с ума, он не может их понять, они сводят его с ума, эти Мадонны, внезапно превращающиеся в вакханок! Такие благородные речи, пока они одеты. И вдруг, в ночном бреду, слова, которые убили бы на месте бедняжку Соломона!

— Послушай, дорогой, я не могу больше здесь оставаться, давай сделаем что-нибудь, хотя бы спустимся вниз.

Его как ножом пронзило горе. Эти нежные слова прозвучали как смертный приговор. Не могу здесь оставаться, давай сделаем что — нибудь! Значит, быть вместе — это ничего не делать. Но что им сделать? Ладно, он будет продолжать.

— Вернемся к нашему человеку-обрубку, или, как его еще называют, самовару. Я вновь ставлю вопрос, который вовсе не абсурден. — Он говорил медленно, смакуя каждое слово. — Скоротечная гангрена первого уровня, которая вынудит врачей отрезать мне руки и ноги, и даже ляжки, короче, сделать из меня человека-обрубка, к тому же, гноящегося и вонючего, такова уж гангрена, — нежно улыбнулся он, со всей полнотой счастья. — Такое вполне может случиться, бывают подобные болезни. Ну и вот, если я стану обрубочком, зловонным неподвижным свертком, будете ли вы любить меня так же поэтически, со всеми ариями Керубино и Бранденбургскими концертами, и будете ли целовать меня так же возвышенно и проникновенно? Отвечайте?

— Хватит, хватит, — взмолилась она. — Хватит, я больше не могу, я так устала. Говори что хочешь, я не буду отвечать.

— Секретарь, — сказал он, — запишите, что обвиняемая еще раз уклонилась от ответа! По правде говоря, дорогая, вы как-нибудь разобрались бы с моим маленьким тошнотворным обрубком, придумали бы, что моя душа уже не такая, что она стала другой, гораздо хуже, и что вы не любите меня больше, совершенно не любите! Однако это несправедливо. Разве я виноват в этой гадкой гангрене? Бедная маленькая вонючка, сверточек без рук, без ног, но при этом не лишенный основного символа мужественности, на ваше несчастье, и это вызывает у вас отвращение, ох, бедный я, бедный, лежу на столике такой весь квадратный, с несчастным лицом, и достаточно удара кулака, чтобы уронить меня на пол, и я даже не смогу сам забраться обратно! Да ладно, боже мой, зачем меня обрубать, даже если у меня выпадут несколько зубов, этого будет достаточно, чтобы ваша душа больше не довольствовалась моей душой.