Марианна Гончарова - Дракон из Перкалаба

– Купи себе зимние ботинки! — сказала ему Владка вслед. — И… Славка! Слааавк…

– А… — с надеждой оглянулся Славко, готовый немедленно вернуться назад к Василине во двор.

– И перчатки… Купи… Перчатки… А то холодно будет. Зимой.

Василина, наблюдавшая прощание с порога с непроницаемым лицом — Бог мой, какие бывают красивые лица у старух! — уже войдя в сени, вдруг что-то вспомнила и крикнула Славку громко, пронзительно и даже раздраженно:

– Та йды вже, сынку. Нэ обэртайся!

И сыпанула из горсти что-то ему в спину.

Славко так и шел, вниз, по тропинке, и Владка, вцепившись пальцами в ивовые колья гражды, долго смотрела ему вслед.

– Трэба спочить, дытынко, — ласково, но твердо велела Василина отдохнуть, — попэрэду багато е.

К своему удивлению, Владка послушалась, прилегла и тут же уснула, слабенькая, истаявшая, бледная, спала беспокойно, стонала, ворочалась. Василина подошла, тихо и кротко ступая, шепнула что-то над ее головой, дунула от виска к виску, с одной стороны, с другой, погладила по остриженным до плеч волосам, развела пальцами спутанные, поредевшие шелковистые локоны надо лбом и твердо негромко произнесла:

– Спы дви ночи, спы до другойи росы, спы до другойи варты! Спы, дытыно, солодко-солодко.

Василина тихонько напевала, раскачиваясь, как будто качала люлечку.

Владка стала дышать ровно и уснула крепко и надолго. Спала, как велела мольфарка, двое суток. До второй росы спала. До второй варты. Спала сладко-сладко. Шумели сосны, и уютно тикали смешные ходики на стене.

Когда-то Владка спросила Василину, зачем ей такие странные часы — с выломанными стрелками, ей ведь все равно точное время не ведомо, она делит сутки на свои, только ей привычные временные отрезки. Зачем же эти странные часы.

– Баб Вась, тебе зачем такие часы? Время не показывают, а только стучат.

– Для жьитт е , — загадочно ответила Василина и подтянула гирьки. Для жизни, да, тикали эти ходики, для жизни. Чтоб слышно было, как она идет… И как проходит.

Пришел первый рассвет, выпала первая роса. Потом в трудах обыденных прошел день. Скатилось солнце к вечеру почивать, пришел Алайба. Принес пыльцу цветочную. Ждал, чтобы Владка проснулась. Но Василина отправила его домой, велела вернуться утром, на рассвете.

Рано темнело. На Василинину хату дважды опускалась ночь, нарядная и чужая. Владка спала, тихонько уютно сопела. Василина ушла к себе в закуток, сидела сгорбившись, жгла какие-то сухие травы над свечой, что-то шептала-приговаривала, плакала тихо, вытирая слезы висящим на плече концом головного платка с бахромой, причудливо намотанного вокруг головы, и неистово молилась на почерневшую от времени икону целителя Пантелеймона.

Вышло солнце. Василина аккуратно взяла в руки дукач, впопыхах сброшенный Владкой на край стола, и резко выдернула из него монету. Подержала ту на ладони, отошла в уголок, достала глиняный горщик, вытянув шею, посмотрела внимательно в его содержимое — небольшая горстка разного металла и достоинства монеток, непригодных в современном мире, — и бросила туда же и Владкину. Она весело звякнула, Владка вздрогнула и проснулась. Медленно села и сладко потянулась. Спустила с лавки ноги…

– Куды? — из своего угла вдруг резко спросила Василина.

– В лес хочу, порисовать…

– Нэ можна тоби… Вмивайся, — поднесла Василина кувшин с теплой водой, в которой плавали какие-то пахучие корешки.

Спрашивать или упрашивать Василину бесполезно. Она всегда была немногословна, никогда не говорила лишнего, но молчание ее было убедительно и правдиво — значит, так надо. Глубокие ее очи смотрели тебе прямо в душу. Но в себя не пускали, как будто стену выстраивали, твердо и крепко держали взгляд и почти отталкивали любое желание, пусть и подсознательное, понять или прочесть, о чем Василина думает, о чем плачет или радуется. А главное, пресекали всякое стремление узнать, кто она, Василина.

Грюкнула дверь, в хату, пригнув голову, входил Алайба.

И где только силы взялись, Владка забралась в клит, для нее пристроенный, и вытащила оттуда когда-то давно оставленный здесь этюдник, пачку бумаги, коробку с углем и сангиной, карандаши. Она, легко помахав Василине, опять ни о чем не спрашивая, пошла вслед за дедом Алайбой и прошла несколько километров легко, не задыхаясь. За мутные эти полгода ее болезни она впервые не чувствовала слабости или боли, она поверила, что болезнь ее может отступить, и глаза опять стали не только смотреть, но и видеть. И затрепетала в душе и наружу стала рваться радость — захотелось рисовать.