Джон Ирвинг - Отель «Нью-Гэмпшир»

— Кто такая Жанетт Хегер? — спросила Фрэнни.

— Это была «сердечная подружка» Шницлера, — ответил Фрэнк, покраснев.

— Что такое «сердечная подружка», Фрэнк? — спросила Фрэнни, и Ронда Рей засмеялась.

— Сама знаешь, — сказал Фрэнк, продолжая краснеть.

— И сколько любовных актов произошло между Шницлером и его «сердечной подружкой» между тысяча восемьсот восемьдесят восьмым и восемьдесят девятым годами? — спросила Фрэнни.

— Господи! — воскликнул Фрэнк. — Много! Я забыл!

— Четыреста шестьдесят четыре! — выкрикнул Макс Урик, который присутствовал на всех исторических чтениях и никогда не забывал ни одного факта.

Как и Ронда Рей, Макс никогда раньше не учился; для Макса и Ронды это было впервой, и они уделяли урокам Фрэнка больше внимания, чем кто-либо из нас.

— У меня есть другой вопрос для папы, — сказала Фрэнни. — Кто такая Мичи Каспар?

— Мичи Каспар? — переспросил отец. — Господи Иисусе.

— Я знаю! — выкрикнула Ронда Рей. — Это была «сердечная подружка» Рудольфа, он провел с ней ночь, перед тем как покончить самоубийством с Марией Вечерой в Майерлинге.

У Ронды, похоже, было специальное место в памяти и в душе для «сердечных подружек».

— Я одна из них, правда? — спросила она меня, после того как Фрэнк прочел нам лекцию о жизни и творчестве Артура Шницлера.

— Ты самая сердечная, — сказал я ей.

— Фу! — сказала Ронда Рей.

— Где Фрейд жил не по средствам? — спросил Фрэнк, обращаясь к любому из нас, кто знал.

— Который Фрейд? — спросила Лилли, и все засмеялись.

— В Suhnhaus, — ответил Фрэнк на собственный вопрос — Перевести? — спросил он. — В Доме искупления, — ответил он.

— Иди ты подальше, Фрэнк, — сказала Фрэнни.

— Раз секса не касается, значит, она не знает, — сказал мне Фрэнк.

— Кто последним притрагивался к Шуберту? — спросил я Фрэнка.

Фрэнк с подозрением посмотрел на меня.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

— То, что сказал, — ответил я. — Кто последним притрагивался к Шуберту?

Фрэнни рассмеялась; я поделился с ней этой историей и был уверен, что Фрэнк ничего не знает, потому что я вырвал эти страницы из его книжки. История была неприятная.

— Это что, какая-то шутка? — спросил Фрэнк. По прошествии шестидесяти лет после смерти Шуберта бедный провинциал Антон Брукнер присутствовал при вскрытии его могилы. Были допущены только Брукнер и несколько ученых. Кто-то из мэрии произнес очень длинную речь о прахе Шуберта. Череп Шуберта был сфотографирован; секретарь, тщательно протоколировавший результаты обследования, отметил, что останки Шуберта имели оранжевый оттенок и что его зубы были в лучшем состоянии, чем у Бетховена (чьи останки эксгумировались с той же целью раньше). Определили размеры мозговой полости Шуберта.

После почти двухчасовых «научных» исследований Брукнер не мог больше сдерживаться. Он схватил голову Шуберта, прижал ее к груди и держал так, пока его не попросили с ней расстаться. Так что последним к Шуберту притрагивался Брукнер. Это была история в духе Фрэнка, и он был в ярости оттого, что не знал ее.

— Снова Брукнер, — спокойно сказала мать, и мы с Фрэнни искренне поразились; день ото дня мы привыкли думать, что мать ничего не знает, а тут оказалось, что она знает все. Что касается Вены, то мы подозревали, что мать тайно учится сама, полагая, видимо, что отец к этой поездке не подготовлен.

— Какие пустяки! — воскликнул Фрэнк, когда мы рассказали ему эту историю. — Ну, честно, пустяки ведь.

— Вся история состоит из пустяков, — сказал отец, снова напомнив нам Айову Боба.

Но Фрэнк сам был обычно кладезем всяких пустяков, по крайней мере в отношении Вены, и он ненавидел, когда его превосходили. Его комната была забита рисунками солдат в их обмундировании: гусар в облегающих розовых лосинах и офицеров полка Тирольских стрелков в темно-зеленых мундирах. В 1900 году на Всемирной выставке в Париже Австрия получила приз за самую красивую военную форму (артиллерийскую), и ничего удивительного, что венский fin de siecle так привлекал Фрэнка. Беспокоило лишь то, что fin de siecle был единственным периодом, который Фрэнк по-настоящему выучил и которому учил нас. Все остальное не вызывало у него такого интереса.

— Бога ради, да Вена будет совершенно не похожа на «Майерлинг» 21, — шептала мне Фрэнни, когда я выжимал штангу. — Сейчас-то уж точно…

— Кто был мастером песни как художественной формы? — спросил я ее. — У него была борода с проплешинами, потому что он все время выдирал из нее клоки, от нервов.