Джон Ирвинг: Мир от Гарпа

Мать Гарпа, Дженни Филдз, была задержана в Бостоне в 1942 году за нанесение телесных повреждений мужчине в кинотеатре. Это произошло вскоре после бомбардировки японцами Перл-Харбора. Люди тогда весьма сочувственно относились к солдатам, ибо каждый чувствовал себя солдатом в душе, но Дженни Филдз была исключением: ее нетерпимость к поведению мужчин в целом и солдат в частности оставалась прежней. В зале кинотеатра ей трижды пришлось пересаживаться, но какой-то солдат упорно придвигался к ней все ближе и ближе. Наконец она оказалась почти у самой стены, довольно замызганной, причем прямо перед ней торчала какая-то дурацкая колонна, загораживающая экран. Дженни решила, что больше не двинется с места, а солдат снова пересел, пристроившись совсем рядом.

В то время Дженни было двадцать два года. Колледж она бросила, едва туда поступив, а вот на курсах медицинских сестер равных ей не было — эта профессия пришлась ей по душе. У Дженни была спортивная фигура и всегда хороший цвет лица, темные блестящие волосы и походка, которую мать называла мужской (при ходьбе она размахивала руками), а зад маленький и твердый, что делало ее со спины похожей на мальчика. Сама она считала, что у нее слишком большая грудь: подобные габариты, по ее мнению, придавали ей чересчур «доступный» вид.

Между тем отличительной чертой Дженни была именно недоступность. Собственно, из колледжа она ушла как раз потому, что у нее закралось подозрение — вдруг родители, отправляя ее в Уэлсли [1] Уэлсли — Престижный женский колледж. ( Здесь и далее примечания переводчика. ) , на самом деле заботились только о том, как подыскать ей достойного жениха. Этот колледж был рекомендован старшими братьями, которые уверяли родителей, что у выпускниц Уэлсли прекрасная репутация потенциально хороших жен. Узнав об этом, Дженни решила, что ее учеба будет напоминать подготовку телки к процедуре искусственного осеменения.

В колледже она специализировалась на английской литературе, но, убедившись, что ее однокурсницы озабочены исключительно постижением искусства утонченного обращения с мужчинами, она без каких-либо сожалений сменила литературу на медицину. В глазах Дженни профессия медицинской сестры имела сугубо практическое значение, а ее изучение не сопряжено ни с какими тайными намерениями (впоследствии в своей знаменитой автобиографии она с прискорбием писала, что медсестры любят кокетничать с врачами, но это было уже потом, когда она с медициной рассталась).

Ей нравилась простая, без глупостей форма: свободная блуза скрадывала пышность груди, удобные туфли вполне соответствовали ее быстрой походке. Во время ночного дежурства была возможность читать — чтение было одним из немногих ее пристрастий. От отсутствия студентов она не страдала — их манера напускать на себя угрюмую разочарованность, если девушка им отказывала, или, наоборот, напыщенное самодовольство, если, поддавшись минутной слабости, уступала, вызывали у нее отвращение. В больнице ей по большей части приходилось иметь дело с солдатами и рабочими парнями, которые были проще и искреннее в ухаживаниях: эти по крайней мере на другой день носа не воротили, если накануне их притязания были, так сказать, не совсем отвергнуты. Затем внезапно все стали солдатами с самомнением студентов, и Дженни Филдз решительно прекратила всякое общение с мужчинами.

«Моя мать, — писал Гарп, — была одинокой волчицей».

Богатство семейства Филдзов создала обувная промышленность, хотя и миссис Филдз внесла свой вклад в виде приданого. Дела семьи шли так хорошо, что уже давно никто из Филдзов лично не участвовал в производстве обуви. Они жили в большом доме на берегу бухты Догз-хед в штате Нью-Гемпшир. На выходные дни Дженни всегда приезжала домой — главным образом, чтобы доставить удовольствие матери, которая была убеждена, что ее дочь «заживо хоронит себя в больнице», и доказать ей, что она блюдет нравственность и не утратила культурной манеры речи и поведения.

Дженни часто встречалась с братьями на Северном вокзале и ехала домой поездом в их компании. Как было заведено у Филдзов, они садились справа по ходу поезда, если ехали из Бостона, и слева, когда возвращались обратно. Таково было желание Филдза-старшего, который, хотя и признавал, что вид с этой стороны особенно непригляден, тем не менее настаивал, чтобы все члены семьи обязательно созерцали источник своей независимости и благосостояния, каким бы непривлекательным он ни был. По правую сторону поезда, идущего из Бостона, и, соответственно слева, если ехать в обратном направлении, видна во всей красе обувная фабрика «Филдз», а также огромное панно с изображением башмака, уверенно шагающего вам навстречу. Панно возвышалось над железнодорожным депо и отражалось бесчисленное количество раз в окнах фабричного здания. Надпись под грозно наступающим ботинком гласила: