Джон Ирвинг - Отель «Нью-Гэмпшир»

— Кто может заставить собак музицировать, а мышей рисовать? — спрашивал я Фрэнка за завтраком.

— Иди повыжимай гантели, — отвечал он. — Можешь уронить одну из них себе на башку.

Итак, Фрэнк шел обратно в свою биолабораторию; если мышиный король мог заставить собак пердеть по команде, то Фрэнк мог заставить Грустеца жить в разных позах, так что, возможно, он действительно был своего рода кронпринцем, как и Рудольф, будущий император Австрии, король Богемии, король Трансильвании, маркграф Моравии, герцог Аушвица (упомянуты только некоторые титулы Рудольфа).

— Где мышиный король? — спрашивала Фрэнни.

— С Грустецом, — отвечал я. — Учит его пердеть по команде.

А встречаясь в коридорах отеля «Нью-Гэмпшир», я говорил Лилли, или Фрэнни говорила Фрэнку:

— Проходи мимо открытых окон.

— Schweinsdreck, — отвечал Фрэнк.

— Позер, — говорила ему Фрэнни.

— И тебе дерьма свинячьего, Фрэнк, — говорил я.

— Что? — кричал Эгг.

В одно прекрасное утро Лилли спросила отца:

— Мы уедем до того, как сюда въедет «Номер Фрица», или мы еще увидим цирк?

— Надеюсь, что мы пропустим это зрелище, — сказала Фрэнни.

— Разве мы не пересечемся хотя бы на один день? — спросил Фрэнк. — Я имею в виду передать ключи и все такое.

— Какие ключи? — спросил Макс Урик.

— Какие замки? — спросила Ронда Рей, чья дверь была для меня закрыта.

— Возможно, мы встретимся с ними на десять — пятнадцать минут, — сказал отец.

— Я хочу их увидеть, — серьезно сказала Лилли.

И я взглянул на мать, которая выглядела уставшей, но милой; она была мягкой пышной женщиной, к которой отец явно любил притрагиваться. Он всегда прятал свое лицо у нее на шее, обнимал ее сзади, накрывая руками грудь, а она только притворялась, что сопротивляется (при нас, детях). Когда отец был поблизости от матери, он напоминал собаку, которая вечно кладет морду вам на колени, собаку, чью морду так приятно чувствовать у себя под мышкой или в паху, — я вовсе не имею в виду, что он был с ней груб, но он всегда старался дотронуться до нее, крепко обнимал ее, тискал.

Конечно, Эгг делал так же, и Лилли, в какой-то степени, тоже, хотя Лилли была более скромна и сдерживалась, понимая, что со своим крошечным ростом особо привлекает к себе внимание. Было видно, что она не хотела казаться еще меньше из-за того, что ведет себя как маленькая.

— Средний австриец на три-четыре дюйма ниже среднего американца, — проинформировал ее Фрэнк, но Лилли это, похоже, было безразлично, и она пожала плечами; это было материнское движение, независимое и милое. И Фрэнни, и Лилли, каждая на свой лад, унаследовали эту привычку.

Однажды весной пятьдесят седьмого я увидел это движение Фрэнни — короткое и быстрое подергивание плечами, за которым словно таилась какая-то невольная боль, — когда Младший Джонс сказал нам, что принял предложение университета Пенсильвании пойти с осени к ним учиться, на футбольную стипендию.

— Я буду тебе писать, — сказала ему Фрэнни.

— Конечно, я тебе тоже буду писать.

— Я буду писать тебе больше, — сказала Фрэнни. Младший Джонс попробовал пожать плечами, но у него это не получилось.

— Мать твою, — сказал он мне, когда мы бросали камни в дерево в Элиот-парке. — В любом случае — что Фрэнни собирается делать? Что, она думает, может там с ней эдакого случиться?

«Там» — вот как мы называли это. За исключением Фрэнка; он теперь называл Вену на немецкий манер. «Wien», — говорил он.

— Ви-ин, — протянула Лилли, и ее передернуло. — Звучит совершенно по-ящериному.

И мы все уставились на нее, ожидая, когда Эгг спросит: «Что?»

Затем в Элиот-парке появилась трава, и однажды теплым вечером, когда я был уверен, что Эгг уснул, я открыл окно, стал смотреть на луну и звезды и слушать сверчков и лягушек, и Эгг сказал:

— Проходи мимо открытых окон.

— Ты не спишь? — спросил я.

— Я не могу спать, — сказал Эгг. — Не могу представить, куда мы едем, — сказал он. — Я не знаю, как там будет.

Судя по голосу, он готов был расплакаться, и я сказал:

— Брось, Эгг. Там будет великолепно. Ты никогда не жил в большом городе.

— Я знаю, — сказал он, тихонько хлюпая носом.

— Ну, там можно будет найти себе намного больше всяких занятий, чем здесь.

— Я и тут могу уйму всего, — возразил он.

— Но там будет совсем другое дело, — пообещал я ему.

— Зачем людям выпрыгивать из окон? — спросил он меня.

И я попытался объяснить ему, что это всего-навсего такая история, хотя смысл метафоры, возможно, до него не дошел.