Джон Ирвинг - Отель «Нью-Гэмпшир»

— Компромисс! — вопил Арбайтер. — Да ты — живое воплощение компромисса!

— Всему свое время! — проорал в ответ Старина Биллиг.

Старина Биллиг, радикал, уходил на обеденный перерыв; пока я возился с ключами и багажом, он успел спуститься на два этажа.

— Ты держишь нос по ветру, старик! — продолжал вопить Арбайтер. Разговор, конечно, происходил на немецком и для американцев, которые этого языка не понимали, звучал, подозреваю, еще более зловеще, чем на самом деле. Он и так был достаточно зловещим, а я-то понимал, о чем идет речь. — В один прекрасный день, старик, — подвел черту Арбайтер, — этот ветер унесет тебя!

— Ты чокнутый! — завизжал Старина Биллиг в ответ Арбайтеру, остановившись на лестнице. — Ты всех нас убьешь! У тебя нет никакого терпения! — кричал он.

А где-то между пятым и третьим этажом, мягко неся свою сдобренную Schlagobers благородную фигуру, добрая Швангер пыталась успокоить спорщиков; спустившись на несколько ступенек, она подошла к Арбайтеру и что-то коротко ему сказала.

— Заткнись! — огрызнулся на нее Арбайтер. — Иди и опять забеременей, — сказал он ей. — Иди, сделай еще один аборт. Сходи, поешь Schlagobers, — обругал он ее.

— Животное! — вскричал Старина Биллиг и стал обратно подниматься по лестнице. — В тебе нет ни капли обыкновенной порядочности! — заорал он на Арбайтера. — Ты даже не гуманист!

— Пожалуйста, — успокаивала их Швангер. — Bitte, bitte…

— Ты хочешь Schlagobers? — взревел Арбайтер. — Я бы хотел, чтобы Schlagobers разлились по всей Кернтнерштрассе, — безумно заявил он. — Я хочу, чтобы Schlagobers остановили движение на Рингштрассе. Schlagobers и кровь, — сказал он, — вот что ты увидишь повсюду. Они потекут по улицам, — сказал Арбайтер, — Schlagobers и кровь!

Я завел американцев из Нью-Гэмпшира в их пыльные комнаты. Я знал, что как только стемнеет, громкие споры наверху прекратятся. А внизу начнутся стоны, скрип кроватей, постоянный шум воды в биде, цоканье когтей медведя, патрулирующего второй этаж, и мерное постукивание бейсбольной биты Фрейда от комнаты к комнате.

Пойдут ли американцы в оперу? Увидят ли они, как Иоланта втаскивает пьяного храбреца наверх или спускает его с лестницы? Будет ли кто-нибудь тискать Бабетту в фойе, пока я играю в карты с Черной Ингой и рассказываю ей о геройстве Младшего Джонса? Черная Рука Закона приводила ее в восторг. Она сказала, что когда станет «достаточно взрослой», то заработает кучу денег и поедет к отцу, чтобы самой посмотреть, так ли плохо живется черным в Америке.

Интересно, в каком часу ночи первый фальшивый оргазм Визгуньи Анни заставит дочку из Нью-Гэмпшира испуганно прибежать к своим родителям через смежную дверь? Будут ли они до самого утра жаться втроем под одним одеялом, прислушиваясь к усталому скрипу кровати в комнате Старины Биллиг, к глухому стуку ударов из комнаты Иоланты? Визгунья Анни объяснила мне, что она со мной сделает, если я когда-нибудь притронусь к Черной Инге.

— Я держу Ингу подальше от мужчин с улицы, — доверительно сообщила она мне. — И не хочу, чтобы она вбила себе в голову, будто влюблена или что-нибудь такое. В смысле, это ведь еще хуже, я-то уж знаю. Никому не дам притронуться к ней за деньги, ни за что и никогда, и не дам тебе урвать сладенького на халяву.

— Для меня она всего лишь ровесница моей сестры Лилли, — сказал я ей.

— Кого трогает, сколько ей лет? — сказала Визгунья Анни. — Я за тобой слежу.

— Во всяком случае, ты достаточно взрослый, чтобы кинуть палку, — сказала мне Иоланта. — Я видела. У меня на палки глаз наметан.

— Если у тебя уже встает, значит, и до дела недалеко, — сказала Визгунья Анни. — Но я тебя предупредила: когда приспичит, не вздумай соваться к Черной Инге, иначе останешься без своего украшения, — сказала мне Визгунья Анни.

— Правильно, — сказала Иоланта. — К нам суйся сколько угодно, а к ребенку — ни-ни. Если хоть тронешь ее, пеняй на себя. Можешь сколько угодно поднимать штангу, но когда-то ты все равно спишь.

— А когда проснешься, — сказала Визгунья Анни, — палки у тебя уже не будет.

— Уловил? — спросила Иоланта.

— Конечно, — ответил я.

Иоланта наклонилась ко мне и поцеловала в губы. Это был поцелуй такой же угрожающий в своей безжизненности, как новогодний поцелуй с привкусом рвоты, которым наградила меня Дорис Уэльс. Но когда Иоланта закончила свой поцелуй, она внезапно отпрянула назад, ухватив зубами мою нижнюю губу, и держала, пока я не вскрикнул. Наконец — выпустила. Я почувствовал, как мои руки сами собой поднялись — словно после получаса упражнений с гантелями. Но Иоланта уже пятилась, очень внимательно глядя на меня и держа руки в сумочке. Я смотрел на ее руки и сумочку до тех пор, пока она не скрылась за дверью.