Джон Ирвинг - Отель «Нью-Гэмпшир»

— Нет, Лилли, это не летний лагерь, — говорил Фрэнк. — Фрейд был в лагере смерти.

— Но герр Тод так меня и не нашел, — сказал Фрейд Лилли. — Мистер Смерть ни разу не застал меня дома, когда приходил за мной.

Это Фрейд объяснил нам, что обнаженные скульптуры на фонтане у Нового рынка — фонтане Провидения или фонтане Доннера, называемом так в честь его создателя, — на самом деле были копиями с оригинала. Оригиналы находились в Нижнем Бельведере. Призванные олицетворять воду с источником жизни, обнаженные были изгнаны отсюда Марией Терезией.

— Эта старая сука, — говорил Фрейд, — создала Комиссию целомудрия.

— И что они делали, — спросила Фрэнни, — эта Комиссия целомудрия?

— А что они могли делать? — сказал Фрейд. — Что такие люди вообще могут сделать? Они не в силах были остановить секс, поэтому раздолбали несколько фонтанов.

Даже в Вене Фрейда, другого Фрейда, было известно, что секс остановить невозможно, хотя «викторианцы» из Комиссии целомудрия Марии Терезии попытались.

— А ведь в те дни, — замечал Фрейд, — проституткам позволялось охотиться на клиентов в Опере, в проходах.

— В перерывах, — добавлял Фрэнк на тот случай, если мы не знали.

Для Фрэнка одной из самых любимых прогулок с Фрейдом был поход в Императорскую гробницу, Kaisergruft, в катакомбах монастыря капуцинов. Здесь хоронили Габсбургов с 1633 года. Мария Терезия, старая ханжа, лежала там же. Но не ее сердце. Тела погребали в катакомбах без сердец, а сердца Габсбургов хранились отдельно, в другой церкви — объекте другой экскурсии.

— История неизбежно все разделяет, — нараспев сообщал Фрейд, стоя над гробами, в которых лежали бессердечные тела.

Прощай, Мария Терезия, и Франц Иосиф, и Елизавета, и несчастный Максимилиан Мексиканский. И, конечно же, рядом с ними лежал любимец Фрэнка, наследник Габсбургов, бедный Рудольф, самоубийца, — он тоже был здесь. В катакомбах Фрэнк всегда был особенно мрачен.

А мы с Фрэнни особенно мрачнели, когда Фрейд вел нас по Виплигерштрассе к Фютерштрассе.

— Поворачивайте! — кричал он, и его бейсбольная бита дрожала.

Мы выходили на площадь Юденплац, в старом еврейском квартале города. Еще в тринадцатом веке это было своего рода гетто; первый погром здесь произошел в 1421 году. О последних гонениях на евреев мы знали не намного больше.

Эта экскурсия с Фрейдом была тяжела тем, что не являлась чисто исторической. Фрейд называл квартиры, которые больше уже не были квартирами. Он называл целые здания, которые больше уже не были зданиями. И людей, которых он когда-то знал, но которых тоже больше здесь не было. Это была экскурсия к вещам, которых мы не могли увидеть, но Фрейд продолжал их видеть; он видел 1939 год и более ранние времена, времена, когда он, еще зрячий, бывал на Юденплац.

В тот день, когда прибыла пара из Нью-Гэмпшира со своим ребенком, Фрейд водил Лилли на Юденплац. Я могу это сказать потому, что она вернулась подавленной. Я только что отнес сумки американцев и отвел их самих в их комнаты на третьем этаже и тоже был в подавленном состоянии. Все время, пока я поднимался по лестнице, я думал об Эрнсте, описывающем Фрэнни «позу коровы». Сумки не показались мне особо тяжелыми, так как я представлял себе, что это Эрнст и что я несу его на самый верх отеля «Нью-Гэмпшир», где выброшу из окна пятого этажа.

Женщина из Нью-Гэмпшира быстренько провела рукой по перилам и сказала:

— Пыль.

На лестничной площадке второго этажа с нами столкнулся Шраубеншлюссель. Его руки от кончиков пальцев до бицепсов были покрыты толстым слоем масла; у него на шее, как петля у висельника, болтался моток медного провода, а в руках он тащил какой-то тяжелый ящик, вроде аккумуляторной батареи — явно великоватой для «мерседеса», как я припомнил позже.

— Привет, Ключ, — сказал я, и он с неразборчивым бурканьем протопал мимо. В зубах он довольно изящно (по его меркам) держал что-то вроде предохранителя в стеклянной оболочке. — Наш автомеханик, — объяснил я американцам, так как это было самое простое, что пришло мне в голову.

— Не очень-то чистый, — сказала женщина из Нью-Гэмпшира.

— На верхнем этаже есть автомобиль? — поинтересовался ее муж.

Когда мы свернули в коридор третьего этажа, ища в полумраке нужную комнату, на пятом этаже открылась дверь, и наших ушей достиг одиннадцатичасовой перестук пишущей машинки, — очевидно, Фельгебурт заканчивала какой-нибудь манифест или строчила свой диплом о романтической подоплеке всей американской литературы, — а в лестничном колодце раскатился голос Арбайтера.