Нина Воронель - Абортная палата

— Стой! Стой! И похоронить по-людски не дадут!

— Давай, давай, отходи, гражданка, — лениво, без злобы ответил экскаваторщик, — если хочешь, чтоб сегодня зарыли. Или не видишь — рабочий день кончается.

Толпа заколыхалась, к чему-то призывая, о чем-то умоляя, но нерешительно, явно сознавая свое бессилие. Рыдающую женщину отвели в сторону, ковш еще раз-другой мотнулся вниз-вверх, и дело было кончено: голый холмик неопрятно возвышался на месте ямы с гробом. В этом холмике, выросшем так быстро, так справно, было что-то торжествующе-похабное, и люди, притихнув, уже не нашли в себе сил продолжать прощальное действо. Потерянно стояли они в тягостном молчании, не решаясь ни разойтись, ни заплакать. Юзик, как загипнотизированный, следил за уползающим прочь экскаватором. Губы его шевелились почти беззвучно:

— Господи, может, уехать? Бросить все это и убежать? Ведь потом и меня, как деда, сюда привезут, а? И закопают среди крестов и звезд? Уехать на Святую Землю — вместо деда, и не ждать, пока придет мой экскаватор?

Виктор вдруг рассердился, он сам от себя не ожидал, что его так занесет:

— И ты еще жалуешься?! Ты — счастливчик!

Юзик разыграл возмущенное удивление по всем канонам системы Станиславского:

— Это что-то новенькое! Может, ты мне завидуешь?

— Конечно, завидую. У тебя есть куда бежать, о чем мечтать хотя бы! Вон сколько слов красивых — Святая Земля, Вечный Город! А у меня что? Куда мне бежать?

— У тебя и так все есть! — окрысился Юзик.

— Меняемся?

Юзик хохотнул непримиримо:

— Чтоб я продал право первородства? Тебе? Ни за что.

— А что тебе в первородстве? Какой в нем прок? Ни денег, ни славы. А в моей шкуре дорвешься наконец до земных благ: бросишь незаконные кресты и будешь ваять Ильичей от пуза! Чем не перспектива?

— Ну хорошо, я в твоей шкуре буду жить припеваючи, — прищурился Юзик, — а вот куда ты в моей денешься? Ведь пропадешь.

В ответ Виктор спросил — не Юзика, а себя самого:

— А может, не пропаду? Может, мне еще не поздно начать все по новой?

Спросил и испугался: а вдруг и вправду не поздно? Что ж это, все поломать — налаженный быт, уютное бездумье, легкий заработок? И начать все сначала, как будто в двадцать лет? Но ведь лет уже не двадцать, и веры в себя не много — а вдруг все это напрасно и ничего не выйдет? Скорей всего не выйдет. Раньше, до Лии, такие мысли никогда не приходили ему в голову, вся его жизнь была предопределена и размечена до конца, до последнего гвоздика в гробовой доске, оплаченного из денег Художественного фонда по самому высшему разряду И жить эту жизнь уже было неинтересно. А теперь вдруг — здрасьте, пожалуйста! Куда его несет? Зачем? Тут кстати подоспел Юзик со своим сомнительным утешением:

— Не боись, брат, дыши носом. Никто ничего не начнет, никто ничего не бросит — ни я, ни ты. Куда нам? Так и будем до конца дней катить свою тачку, ты — к светлому будущему, в едином строю со своим народом, я — как дерьмо в проруби, между дедовым талесом и Алиниными крестами.

Тем временем крест с Алиной уже встал на место, и Виктор в который раз позавидовал силе и четкости Юзиковой руки. Пальцы вдруг заломило от давно не приходившего желания лепить — из закоулков подсознания тут же выскочило ядовитое: «Ваять — ха-ха!»

Черт, он даже знал, что именно просилось на пальцы — страшная голова Лииной бабушки, мутный провал ее глаз, острота бугристых ключиц. В ней было все — временное и вечное, продуманное и несказанное, и главное — свое, только им увиденное. Как славно могло бы получиться, вот только ключ найти! Ключ к себе, затерянный много лет назад за ненадобностью.

— Какая по счету беременность?

— Сколько лет живете половой жизнью?

От этих вопросов можно было сойти с ума. Лия сидела перед дежурной сестрой, как оплеванная. Неужели нельзя избавить ее от младенца, не зная, сколько лет она живет половой жизнью? И с кем? И как?

— Замужем?

Ответить «да» было невозможно: в руках у сестры был ее паспорт, девственно-чистый, без всяких пометок, ответить «нет» оказалось вдруг невыносимо стыдно, а ведь раньше этот вопрос нисколько ее не смущал. Сестра выжидательно подняла на нее глаза, в них не было ни интереса, ни сочувствия. Еле слышно Лия выдавила из себя «нет», и опять ничего не произошло — никто не вскрикнул, не ужаснулся, не всплеснул руками. Сестра спокойно опустила ресницы, веки были кокетливо обведены голубым карандашом — здесь! в таком месте! зачем? для кого? — и сделала короткую пометку в соответствующей графе.