Нина Воронель - Мой Тель-Авив

Она без стука вошла в мою новую квартиру на второй день после нашего переезда из центра абсорбции в Тель-Авив. Было это в июле 1975, и я умирала от непривычной тель-авивской жары – мы приехали в Израиль зимой, в последний день 1974 года, и я понятия не имела, что такое кондиционер и как он включается. Я сидела на одном из двух выданных нам Сохнутом стульев перед внушительной грудой обломков, в которую две таможни – советская и израильская – превратили наш небогатый багаж. Что с этой грудой делать, я тоже не имела понятия - я не знала ни языка, ни законов моей новой родины, тем более, что три месяца из моих израильских шести я провела, мотаясь по еврейским общинам многочисленных американских городов с призывом помочь моим друзьям, оставшимся в руках советской власти без меня.

Как она вошла, я не слышала – жара растопила мои мозги до полного отупения. Я безуспешно пыталась извлечь из-под обломков какой-то нужный мне предмет, как вдруг меня вернул к реальности тихий голос, произнесший по-русски с сильным акцентом:

«Я могу вам чем-нибудь помочь?».

Я обернулась и увидела перед собой женщину-птицу с дивным печальным лицом, большую часть которого занимали огромные глаза. Сходство с птицей ей придавала не только маленькая, гладко затянутая узлом волос головка, но и длинные рукава белой кружевной блузки, сбегающие с открытых глубоким вырезом плеч.

Где-то я уже видела это незабываемое лицо, оно уже раньше склонялось надо мной в полете – то ли с неба, то ли со стены, то ли с потолка. И крылья были распахнуты, прозрачные, как рукава этой блузки, - но не птичьи, а скорей стрекозинные. Откуда-то из глубины плавящейся от жары памяти выпорхнули три таких лица, не одно, а целых три. Осененные взмахами крыл они глядели на меня с картины - где же я видела эту картину совсем недавно?

Ну да, вспомнила: на стене салона роскошной виллы Айелы Закс, одной из самых богатых меценаток Израиля, жены председателя Кнессета Германа Абрамова. Мы ведь в те времена были весьма знамениты как герои еврейского сопротивления, – нас показывали по телевизору и приглашали .на обеды в лучшие дома. У Айелы Закс нами угощали в тот вечер Шимона Переса, - не помню, каким министром он тогда был. Меня усадили за стол рядом с ним, и он мне весь вечер рассказывал свои впечатления от замечательной книги Надежды Мандельштам, которую прочел совсем недавно.

Я хлопала ушами и восхищалась, какие интеллигентные в нашей стране министры. И вдруг я увидела эту картину с тремя стрекозами – она висела на стене передо мной, - и спросила не к месту, прямо посреди разговора о Надежде Мандельштам:

«Кто этот художник?»

Мне ответили: «Разве вы не видите - это Иосл Бергнер».

Я, конечно, этого не видела, - я тогда ничего не знала об Иосле Бергнере. И понятия не имела, что на многих его картинах запечатлено лицо моей соседки Рози, которая как-то сразу стала моей подругой. В следующий раз я услышала его имя, когда, гуляя по галереям старого Яффо, Саша решил купить в наш новый дом картину. Он долго выбирал из великого множества развешанных по стенам полотен и наконец, указав на одно, спросил галерейщика, сколько оно стоит. Ответ потряс нас до глубины души:

«Двадцать тысяч долларов». – без запинки сказал галерейщик.

В те времена двадцать тысяч стоили примерно так, как сегодня двести.

«Почему так дорого?» - выдавил из себя ошеломленный Саша.

Ответ был нам уже знаком: «Разве вы не видите - это же Иосл Бергнер».

Этим ответом галерейщик дал общий очерк творчества Бергнера, а подробности я узнала позже, когда Рози, приглядевшись к моим неумелым попытками управиться с новой квартирой, приставила ко мне свою уборщицу Оснат.

Я назвала Оснат уборщицей шепотом, чтобы никто не подслушал – политическая корректность требует называть ее «озерет», т.е. помощницей, чтобы, не дай Бог, не обидеть.

Оказалось, что Оснат много лет служила озерет у Иосла Бергнера, она убирала его мастерскую. Рассказ Оснат о ее влиянии на творчество самого дорогого художника Израиля звучал примерно так:

«В мастерской Иосла сначала было очень грязно, окна были такие закопченные, что там всегда было темно. И потому он рисовал свои картины черными и серыми красками. Но я пришла туда и все-все вымыла. Когда я помыла окна, в мастерской стало светло и весело. И с тех пор Иосл начал рисовать картины розовым и голубым».

Многолетнее общение с Бергнером почему-то навело Оснат на мысль, что искусством может заниматься каждый. Когда ей перевалило за семьдесят, она поступила одновременно в школу танцев и в школу живописи. Чего она достигла в танцах, я не знаю, но результаты своей художественной деятельности она стала регулярно приносить мне в зеленой папке из толстого картона. Она готова была часами перелистывать содержимое папки, хвастаясь своими успехами. Смотреть там было не на что, но отбиться от нее было трудно, и часто на вопрос, нравится ли мне ее искусство, я без раздумий отвечала, что очень.