Амос Оз - Уготован покой...

Он снова уселся в кресло и сказал Римоне:

— Ты засыпаешь…

— Я вышиваю, — откликнулась Римона. — К весне у нас будет новая красивая скатерть.

— Почему же ты не включила свет?

— Я видела, что ты погружен в свои мысли, и не хотела тебе мешать.

— Без четверти пять, — заметил Ионатан, — а уже надо зажигать свет. Как в Скандинавии. Как в тайге или в тундре, помнишь, мы учили про них в школе?

— Это в России? — неуверенно спросила Римона.

— Что за ерунда, — ответил Ионатан, — это у Полярного круга. В Сибири. В Скандинавии. Даже в Канаде… Кстати, ты читала в субботнем приложении к газете «Давар» о китах, о том, что их становится все меньше и они вот-вот исчезнут?

— Ты мне уже об этом рассказывал. Я не читаю, потому что мне больше нравится, когда ты рассказываешь…

— Взгляни на обогреватель, — бросил в сердцах Ионатан, — он уже едва теплится. Дождь или не дождь, но я немедленно иду за керосином. А не то обогреватель вообще погаснет.

Римона сидела в соседнем кресле, мягко круглилась линия ее спины; словно прилежная ученица, склонившаяся над уроками, она не отрывала глаз от своей вышивки:

— Возьми хотя бы фонарь.

Он взял фонарь и молча вышел.

Вернувшись, залил керосин в бак обогревателя и пошел вымыть руки. Сколько он ни мыл их с мылом, под ногтями все равно оставались черные следы машинного масла, ведь все утро он работал в гараже.

— Ты вымок, — с нежностью сказала Римона.

— Пустяки, — ответил Ионатан, — все в порядке. Я надевал, как ты советовала, старый коричневый пиджак. Незачем так уж заботиться обо мне…

Он разложил на столе журнал «Мир шахмат» и принялся решать какую-то сложную шахматную задачу. Погрузившись в размышления, он совершенно забыл о зажатой между пальцами сигарете, и пепел с нее, упав, рассыпался по страницам. У ног его дремала собака Тия. Когда он заново раскуривал погасшую сигарету, по собачьей спине вдруг пробежала мгновенная волна легкой дрожи — от затылка до самого кончика хвоста. Уши Тии на секунду встали торчком и тут же снова опали. Ионатан понимал, что так она реагирует на звуки или запахи, которые сам он не в состоянии уловить, потому ли, что они чересчур слабы, или потому, что слишком далеки от него.

На полочке, которую он укрепил в спальне, в изголовье его и Римоны кроватей, невнятно тикал грубо сработанный, в жестяном корпусе, будильник, и вот сейчас до слуха Ионатана донеслось это тиканье. Так хрупка тишина в комнате. Между ними двоими.

Но тишины нет: вокруг дома неостановимо несутся, устремляясь куда-то в низину, дождевые потоки…

Римона была тоненькой, невысокой, с узкими бедрами и маленькой крепкой грудью. Со спины она казалась девочкой-подростком, только-только начинающей взрослеть. Изящными и чистыми были линии ее тела, удлиненными — кисти рук и пальцы. Она напоминала хорошо воспитанную девушку прошлого века: как велели ей стоять распрямив плечи, ходить не раскачивая бедрами и сидеть сжав коленки, так и выполняет она безропотно и точно все, что было велено.

Хотя вблизи можно было заметить, что кожа ее на шее, под ушами, уже слегка увяла, но затылок оставался по-прежнему высоким и нежным, и копна волос свободно падала ей на плечи. Раскосые, с азиатским разрезом, глаза, казалось, были подернуты какой-то сумеречной дремой; они были широко, словно у маленького зверька, расставлены, и это придавало ей особое, странное и сильное очарование.

Иногда Ионатан с удивлением замечал, как смотрят на нее другие люди, как смотрят на нее мужчины, с какой неудержимой настойчивостью пытаются они проложить себе дорогу к ее печальной красоте: одни — шутками и игривыми словечками; другие — по-отцовски покровительственно, словно предлагая ей надежную опору; третьи — сальными намеками, и казалось, в самом их тоне кроется попытка подать ей некий секретный знак. Были и такие, кто обращался к ней с какой-то беспомощностью, словно моля о прощении и милосердии, и такие, что нашептывали ей сладкие речи, как будто знали некий тайный закон, который, без сомнения, хорошо известен и ей, какой бы недотрогой она ни казалась. Все эти посторонние мужчины любыми путями стремились добиться ее согласия, которое не изъявляется ни в словах, ни в действиях; как известно, сердце сердцу знак подает.

Как-то в жаркий летний день на лужайке возле дома один из соседей вызвался, подключив к водопроводу резиновый шланг, омыть струей ее босые, выпачканные в земле ноги. Он делал это так, будто выполнял свою часть старинного договора, хотя Римона, как избалованная девочка, пыталась изобразить, будто этот договор ее совсем не касается и она вообще никогда не слышала о его существовании, но самим своим отрицанием она, по сути, выполняла то, что этот договор ей предписывал, выполняла со всей щедростью и удовольствием, выполняла так, что легкое смятение охватило и соседа, поливающего водой ее ноги, и Ионатана, который, застыв у кустов мирта на краю лужайки, наблюдал за всем этим издалека, улыбаясь и скрежеща зубами. В глубине души он утешал себя тем, что, так или иначе, но и этого, как и других, она оставит ни с чем. Потому что нет в ее манере ни игры, ни уверток, ни притворства — ничего этого в ней нет. И вправду полнейшая наивность. И вправду девственные просторы тайги или тундры. Ослепительные снега в палящий летний зной. Сама того не сознавая, без всякого намерения, она окружила себя невидимым прохладным кольцом вежливого отрицания: я, мол, ничего не понимаю в этом языке намеков. Извините. Я не хочу и не могу принять в этом участие. Вы обознались. Мне очень жаль.