Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла

— Знакомятся с женщинами. Ходят к… О господи!

Он обнял ее за плечи, привлек к себе. Хуана утерла слезы. Потом сказала:

— Я раз подумала: «Может, новый участок к%гда‑нибудь прикупим, а там помаленьку…» У них и земля, и деньги — покупай, что хочешь, а мы…

— Ладно, не распускай нюни. Может, и мы еще…

— А что? Всякое бывает… Ты добрый, Антонио. Ты у меня…

— Я старался изо всех сил, ты же знаешь. Я все делал. Ну а теперь — баста. Поеду, а там…

Она прижалась к нему тесней.

— Помнишь, еще Тоньехо родился… Мне тогда хотелось, чтоб у нас много — много детей было. А потом…

— Не надо про это.

— Не знаю, как эти женщины еще могут улыбаться, которые с мужьями в разлуке.

— Привыкнешь!

— Нет!

Антонио крепко обнял жену. Одежда ее пахла потом и телом, и запах этот был частью его жизни.

— Хуана…

— Нет — нет, все это правда: ехать надо! И что про деревню говорил, что наша она — тоже правда. Все, что окрест мы видим, — все наше.

— Да, все, все… Но от одних разговоров легче не станет. Схожу к Николасу. Если у него все готово, завтра и в путь…

Хуана смотрела теперь на мужа, будто впервые видела. Ее Антонио уезжает. Уезжает.

— Завтра… — пробормотала она.

Завтра она увидит, как с линялым рюкзаком на плече он идет прочь от своего дома. Завтра, возможно, уже на рассвете она будет одна, с двумя детьми на руках. И это «завтра», неотвратимо близкое, надвинулось на бедную женщину, подобно тяжелой туче, наполнив душу холодом, придавив к спинке стула — окаменелую, немую, уже безучастную ко всему.

Она любила стоять на балконе, задумавшись, прислонив лоб к стеклу, и смотреть, как дети идут в школу. Прежде чем свернуть за угол, они на секунду оборачивались, поднимали руку и махали ею через плечо, как платком; они улыбались, и Хуана угадывала на их губах слова прощания. В белых с синими полосками крахмальных фартучках, оба аккуратно причесанные на пробор, Хулио и Карлота шагали, держась за руки. Они видели, как Хуана машет им в ответ, и улица сразу казалась им гораздо шире. Они чувствовали себя заодно с шумными стайками птиц, которые радостно прыгали и резвились на тротуарах.

Потом лицо Хуаны снова становилось серьезным. Зажмурив глаза, она застывала на мгновение, как будто у нее что-то болело или она думала о чем‑то очень далеком, о чем‑то, чего, может, и не было и никогда не будет. Наконец она уходила с балкона, чтобы молча приняться за домашнюю работу. Она двигалась с легкостью призрака, не оставляющего следов на полу. К приходу детей надо убрать квартиру, расставить все вещи по местам, везде навести порядок, особенно в детской. Надо приготовить им полдник, а самой приготовиться отвечать со спокойной улыбкой на любые, самые неожиданные вопросы. К ужину, когда возвращался отец, стены квартиры, казалось, светлели от смеха и громких возгласов малышей. Они усаживались вокруг стола и шепотом молились за упокой маминой души, за то, чтобы мамочка всегда была на небе. Для Хуаны это было лучшее время суток, час, о котором она мечтала. Вся внимание, она нарезала детям хлеб и наливала воду, не забывая попутно воспитывать их, объяснять, что можно, а чего нельзя — э тинехитрые правила поведения навсегда врежутся им в память, и с таким багажом легче будет шагать по жизни.

Матери дети лишились давно. Она умерла в родах, когда на свет появилась Карлота. То был ужасный день; Хуана с балкона смотрела, как увозили покойницу. Катафалк тронулся, и похоронное шествие двинулось вслед за ним — медленно, как бы через силу. Слышно было монотонное, словно церковная служба, пение; сыпали искрами свечи, оставляя на земле ручейки застывшего воска. Хулио был еще совсем маленький, вряд ли он понимал значение процессии. В доме показались незнакомые лица — дальние родственники, которые только по таким грустным поводам и являются. В воздухе стоял душный запах цветов. Гардении, далии благочестиво заглушали холодные испарения смерти. Мальчику велели не шуметь и не бегать по коридору. Игрушки просить в такой день тоже нельзя. Хулио никак не мог уразуметь, почему все такие грустные, если мама идет на небо. Траурный костюмчик он надел без всякого восторга и замкнулся в упорном молчании, пока — видя, что Хуана плачет, — не разрыдался сам. Лишь тогда его увели в другую квартиру играть со сверстниками.

На пятнадцатилетнюю Хуану легла нешуточная ответственность — незаметные, мелочные, молчаливые и героические домашние дела. Она должна была следить за всем, быть повсюду. Подбадривать отца, заботиться о детях, вести тетрадь расходов и рассеивать по возможности хмурую тоску первых дней, пока время не сгладит немного горечь утраты. Дети шумели, заливались радостным смехом, а если плакали, то из‑за вещей, более близких к ним, чем смерть, и в конце концов жизнь взяла свое. Воспоминания уже не причиняли такой боли — единственный верный признак забвения. Дети быстро привыкли к тому, что Хуана заменила им мать. Как у настоящей заботливой матери, они просили у нее поцелуев и маленьких нежностей — эти мимолетные, но искренние ласки оставляют надолго след в нашей жизни.