Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла

Прогалина виднелась теперь отчетливо, потому что чернеющие в темноте растения окружали ее со всех сторон. Она казалась плоской и гладкой, как ладонь.

— Постарайся не шуметь, — шепнул мне отец. — Ни звука! Слышишь?

— Да, — ответил я тихо.

Все мне казалось странным, загадочным. И почему‑то ста — повилось стыдно, что я от кого‑то прячусь. Хотелось пить. Отец сидел спокойно, неподвижно, уперев приклад ружья себе в пах.

— Пить хочется, — сказал я шепотом.

— Пей, только не шуми.

— Ладно.

Я тихонько вытащил пробку из фляги и сделал глоток. Сначала вода застряла у меня в горле, но потом, побулькав, все‑таки прошла.

— Я же тебе сказал: не шуми! — буркнул отец.

Я испытывал стыд и даже страх оттого, что нахожусь Здесь.

— Если уж они явятся, то явятся скоро. Гляди в оба!

Я, как только мог, широко раскрыл глаза. И поскольку меня никто не видел, старался таращить их все шире и строил при этом разные гримасы. Э™ занятие мне очень понравилось. Подумать только: притаиться в засаде, да еще в темноте, строить гримасы — и никто тебя не видит. По — моему, я даже несколько раз показал язык темноте.

Чу, какой‑то едва уловимый звук. Я тихонько толкнул отца, желая его предупредить. Мне почудилось легкое постукивание зубов кролика, быстро и ритмично щипавшего траву. Звук этот раздавался некоторое время, с короткими перерывами, но потом все смолкло. Г5скоре до нас донесся другой Звук — резкий, дробный стук колес какой‑то повозки.

И действительно, это была повозка, которая быстро приближалась.

— Нам помешали, — почти вскрикнул отец.

Теперь повозка была уже недалеко, и мы явственно различали голос возницы.

— Давай, давай. Рыжий!

Потом услышали и скрип колес и позвякивание конской упряжи.

— Давай, Рыжий, давай! Барсук ты этакий!

Повозка тарахтела совсем близко от нас.

Возница, понятно, не мог знать, что мы находимся где‑то рядом. Он, по всей видимости, был сам из Орбанехи и теперь возвращался домой. Ему и в голову не приходило, что мы тут прячемся. Вдруг он как закричит:

— Ах, Руфи! Руфи! Уж и сграбастаю я тебя когда‑нибудь!..

Эта Руфи тоже, наверно, жила в Орбанехе. II я подумал: «Руфи, Руфи… Уж и сграбастает он тебя когда‑нибудь!..»

Повозка поравнялась с нами, и, если бы вздыхатель Руфи мог видеть моего отца, он бы заметил, как тот разъярился.

— Он нам все испортил!

А вздыхатель, который был, очевидно, в отличном расположении духа, даже запел:

На лице твоем веснушки…

Неожиданно он оборвал песню — слишком высоко начал. Потом снова запел, уже тоном ниже:

Пел он протяжно, сильно растягивая последние слова песни, словно бы хотел придать им особое значение.

Мой отец задыхался от негодования. Я же, судя по всему, вел себя куда спокойнее. Значит, поклонник Руфи был из Орбанехи… А эту Руфи я знал. Мне стало не по себе. Конечно же, эта та самая девушка, которую прозвали Руфи — грибница. У меня запылали щеки.

— Я попью воды, — сказал я.

— Попей, — ответил отец, — ‘Делай что хочешь. Э тоттип испортил нам охоту.

Я сделал большой глоток.

Руфи — грибница, молодая девушка из Орбанехи, в грибной сезон ходила в лес близ Вильяфриа за грибами.

«Хотя эта Руфи из Орбанехи и собирает подчистую все грибы, — говорила мне, бывало, бабушка, — пойди и ты в лес, может, она что‑нибудь оставила». И я шел в лес искать грибы. Но на самом деле я валился там на траву, прячась среди зарослей тростника. Стебли у тростника очень тонкие, и я неторопливо срезал их один за другим. Мне было приятно знать, что сейчас где‑то там, недалеко от меня, проходит Руфи со своей корзиной для грибов.

Иной раз это была вовсе не Руфи, но я все равно прятался. Инйгда там появлялся палач из Бургоса. Собственно говоря, он был не из Бургоса, а из Орбанехи. Он только возвращался из Бургоса в Орбанеху, верхом на низкорослой ослице. Я мог следить за ним, высунув голову из зарослей. На вид он казался обыкновенным человеком. Носил костюм из желтого вельвета, широкое зеленое кашне и берет. Он ду шил узников гарротой. Моя бабушка недолюбливала жителей Орбанехи главным образом из‑за Руфи и палача.

Теперь уже не слышно было ни стука колес, ни голоса возницы. Наступила ночь, и снова до нашего слуха стали доходить шорохи леса.

— Не шевелись! — приказал отец.

— Да я и так стою не шелохнусь.