Валерия Перуанская - Прохладное небо осени

– Открывающимися горизонтами, – пошутила она. – Интересно же, когда на работе что-то происходит, какие-то события. Каждый надеется на перспективу.

– Одобряют? – Он был польщен.

– В основном.

– А в частности?

Сегодня в лаборатории – и в других, наверно, тоже – почти не работали: обсуждали, гадали, строили разные планы. Анастасия Николаевна – вместе со всеми, ничего худого для себя не ожидая. Инессе неловко в глаза ей было смотреть.

– В частности, побаиваются, как бы не получилось по поговорке: лес рубят – щепки летят.

– Неизбежно, – добродушно, скорей даже бездумно откликнулся он.

– Вы все еще в этом уверены?

Он не уловил смысла вопроса, но осудительный тон заставил его спрятать улыбку.

– Что вас беспокоит?

– Меня, в частности, Анастасия Николаевна. Он недовольно поморщился:

– Что вы так о ней печетесь? Не может человек до бесконечности работать. Когда-то все равно придется уйти. Сейчас – самое время.

– Для нее?

– И для нее и для нас. Работа минимум на два года, вам это известно. Ваша Анастасия... Николаевна? – будет делать какую-то ее часть, потом вдруг занедужит – возраст все-таки, не сумеет закончить, придется подключать кого-то другого...

Какая предусмотрительность...

– ...Другого не сразу найдем, время уйдет на то, чтобы ввести в курс.

По-своему он прав, вынуждена была признать Инесса, и все же...

– У вас личная заинтересованность? – Похоже, он готов был рассердиться, если получит утвердительный ответ: вот, мол, о чем я и толковал. «Сложившийся коллектив», дружеские отношения важнее работы.

– Нет, – сказала она. – Я исхожу из соображений дела тоже. Ее возможная болезнь – довод чисто предположительный, зато сейчас не потребуется и одной минуты, чтобы получить от нее максимальную отдачу... К тому же существует такое понятие, как гуманизм.

Он охотно улыбнулся:

– Гуманизм бывает разный. Ваш – абстрактный.

– Этого я не понимаю.

Нет, недостает твоего влияния. Он уже все решил, тут – уговаривай хоть до завтра.

– Ладно, – сказала она. – Дело, конечно, ваше.

– Не мое. Не только мое, – сердито возразил он. – Будем подбирать людей исключительно по принципу деловых качеств.

– Кто же может спорить с таким принципом? – миролюбиво кивнула она. – И в согласии с этим принципом я еще раз прошу вас подумать о кандидатуре Боброва.

Он не сразу вспомнил.

– Я вам в Ленинграде говорила о нем. Мой соученик по институту.

– А-а... Тот самый, что был в плену?

Когда Инесса рассказывала о Боброве, ей казалось, что Токарев ее рассказ почти целиком пропустил мимо ушей. Оказывается, кое-что запомнил.

– Какое это имеет значение? Сейчас? – Она с трудом скрыла раздражение.

– Да никакого, конечно. Но ведь у него, у вашего Боброва, небось вот такая, – он широко развел руки, показывая, – автобиография... Не оберешься с ним хлопот. И неизвестно, как посмотрят на него кадровики. На его анкету. – И взглянул простодушно.

Инесса молча поднялась. Чуть не вырвалось: я думала о вас лучше. Сдержалась. И без того чересчур много себе позволяю: за одного хлопочу, за другого, превращаю себя в приближенную особу, хотя никто еще тебе этого не разрешил. Правильно он делает, показывает, что всякие прогулки по Невскому ни к чему его не обязывают, меньше всего к каким-то личным одолжениям. Рассердилась – на себя сначала, потом на него – за то, что невольно провоцирует ее на разные глупости. Насколько все проще, когда ты молод, подумала с горечью. Не контролируешь себя на каждом шагу, не стыдишься быть опрометчивой, не замечаешь своих промахов...

– Извините, пожалуйста, меня, – сказала она. – Я. кажется, позволила себе бестактность.

Он энергично запротестовал:

– Что вы, что вы...

Не договорил – прервал телефонный звонок.

– Минуточку...

Но она воспользовалась моментом, показала на часы: пора уже идти – и поспешно вышла. За спиной слышала:

– Вадик?.. Здравствуй, здравствуй, сын. Голос подобревший, помягчевший.

«Гуманизм бывает разный. Ваш – абстрактный». – «Этого я не понимаю». Нет, неправда, понимаю. Войны, социальные потрясения – гуманизм не может быть внесоциальным. Как в стихах военного времени: убей его, чтобы он не убил тебя. «Чтобы он, а не ты на земле лежал». Жестокие слова, но не скажешь: не понимаю, не принимаю. Стихи постепенно вспоминались: «Если дорог тебе твой дом... Если мать тебе дорога...» А не убить пленного врага, не тронуть ребенка врага – это какой гуманизм? Не одна же политика.