Джоди Пиколт - Особые отношения

— Зои, ну как ты? — бормочет он.

— А ты как думаешь?

Я веду себя как стерва. Злость обжигает горло. Она заполняет место, где раньше лежал мой ребенок.

— Я хочу его видеть.

Макс замирает.

— Я…

— Позови сестру, — доносится из угла комнаты голос моей мамы. У нее заплаканные, опухшие глаза. — Ты слышал ее просьбу.

Макс кивает и выходит из палаты. Мама заключает меня в объятия.

— Так нечестно, — плачу я, и мое лицо искажает мука.

— Я знаю, Зои.

Она гладит меня по голове, а я льну к ней, как в детстве, когда мне было четыре и меня дразнили за веснушки. Или пятнадцать, когда я впервые влюбилась. От осознания того, что я никогда не смогу вот так успокоить собственного ребенка, я рыдаю еще сильнее.

В палату входит медсестра, за ней маячит Макс.

— Смотри, — говорит он, протягивая снимок нашего сына. Кажется, что снимок сделан, когда ребенок спит в кувезе. Ручки согнуты над головой. На подбородке крошечная ямочка.

Под снимком отпечаток ручки и ножки — оба такие крошечные, что кажутся игрушечными.

— Миссис Бакстер, примите мои соболезнования, — негромко говорит медсестра.

— Почему вы разговариваете шепотом? — спрашиваю я. — Почему вы все шепчете? Где, черт побери, мой ребенок?

Словно по волшебству в палату входит вторая медсестра с моим сыном на руках. Его одели, хотя все вещи велики. Я протягиваю к нему руки.

Однажды я целый день работала в блоке интенсивной терапии для новорожденных. Я играла на гитаре и пела недоношенным детям — это являлось частью развивающей терапии: у детей, к которым применялась музыкальная терапия, наблюдалась нормализация сердцебиения и возрастала степень насыщения крови кислородом, а некоторые исследования показывали, что недоношенные дети удваивали дневную норму прибавления в весе, когда им каждый день включали музыку. Я как раз работала с одной мамочкой, которая пела по-испански колыбельную своему ребенку, когда вошла работница медико-социальной службы и попросила меня помочь.

— Сегодня утром у Родригесов умер ребенок, — сказала она мне. — Вся семья ждет, когда придет их любимая сестра и проведет последнее омовение.

— Последнее омовение?

— Иногда это помогает, — пояснила работница. — Дело в том, что это большая семья, и, мне кажется, им нужна помощь.

Когда я вошла в отдельную палату, где ждала семья, я поняла почему. Мать сидела во вращающемся кресле с мертвым младенцем на руках. Ее лицо было словно высечено из камня. У нее за спиной топтался муж. Еще в палате в гробовом молчании толпились дяди, тети, бабушки и дедушки — в отличие от племянниц и племянников, которые с криками носились друг за другом вокруг больничной койки.

— Здравствуйте, — говорю я. — Я Зои. Вы не против, если я сыграю?

Я киваю на гитару, которая висит у меня за спиной.

Мать не отвечает. Я опускаюсь на колени перед креслом, в котором она сидит.

— Ваша дочь была настоящая красавица, — говорю я.

Женщина продолжает молчать, как и остальные присутствующие взрослые, поэтому я начинаю петь — ту же испанскую колыбельную, которую пела несколько минут назад:

На мгновение дети, которые наматывали круги вокруг кровати, остановились. Взрослые, находящиеся в палате, недоуменно уставились на меня. Я приковала к себе их внимание, стала центром вместо несчастного младенца, на которого была направлена их энергия. Как только в комнату вошла медсестра и раздела младенца, чтобы искупать его в последний раз, я выскользнула из палаты, направилась к административному корпусу и покинула больницу.

Я десятки раз сидела у кровати умирающих детей и всегда полагала, что у них есть право перейти из этого мира в мир иной под последовательность нот, под любимую песню. Но сейчас все совершенно иначе. Я просто не могла играть роль Орфея для уже мертвого ребенка, когда мы с Максом прилагали все силы к тому, чтобы я забеременела.

Когда я притрагиваюсь к своему сыну, он холодный. Я кладу его у себя между ногами на больничный матрас и расстегиваю голубую пижамку, в которую его нарядила сердобольная медсестра. Кладу руку ему на грудь, но не слышу сердцебиения. «Спи, мое солнышко», — шепчу я.

— Хотите побыть с ним? — спрашивает медсестра, которая принесла моего сына.

Я поднимаю на нее глаза.

— А можно?

— Сколько захотите, — отвечает она. — Что ж…

Она не успевает закончить свою мысль.