Костас Кодзяс - Забой номер семь

– Ты прав, извини меня, Димитрис, – сказал старичок.

Это был старший брат хозяина, Вангелис Фармакис, неудачник в жизни. Когда умерла его жена и он остался одиноким, Димитрис приютил его у себя на чердаке.

Сгорбленный, худой, всегда занятый какими-то пустячными делами, он стремился услужить другим. Его сморщенное лицо принимало испуганное выражение, когда он смотрел на кого-нибудь. Старичок остановился, наблюдая, как ест его младший брат, и когда тот встал из-за стола, чтобы подойти к телефону, посторонился, уступая ему дорогу, и потом· засеменил следом.

Звонили из жандармерии. Фармакису сообщили, что накануне ночью его младший сын вместе с двумя приятелями, вооружившись ломами, разбил все витрины на площади. Фармакис вскипел.

– Где этот хулиган? – закричал он, бросившись в комнату сына.

Не в первый раз его выводил из себя Никос. Не проходило и недели, чтобы он не услышал о какой-нибудь новой его проделке. Когда отец перестал давать ему карманные деньги, чтобы заставить учиться, тот стащил у матери драгоценности и продал их. Госпожа Эмилия ничего бы не рассказала мужу – она всегда покрывала Никоса. Но купивший их ювелир во избежание неприятностей стал наводить справки и через несколько дней приехал на виллу, чтобы поставить обо всем в известность отца. Месяца два назад Фармакиса вызвали в жандармерию, так как сын угнал автомобиль. К счастью, дело удалось замять.

Но самая большая неприятность произошла на прошлой неделе, когда Никос ни с того ни с сего поджег заброшенный флигель в глубине сада. Эта выходка напугала Фармакиса. Он наконец понял, что с Никосом творится что-то неладное. Но, к сожалению, неотложные дела не позволили ему в этом разобраться. Он ограничился тем, что схватил его, как обычно, за шиворот и, стукнув головой о стенку, назвал «тронутым»…

– Надо принять решительные меры, решительные меры, – бушевал Фармакис, подымаясь по лестнице.

Старичок робко следовал за ним. По-видимому, услышав крик, Никос успел прыгнуть с балкона в сад и скрыться. Войдя к нему в комнату, Фармакис увидел, что балконная дверь открыта. Он разразился бранью и отправился вымещать гнев на жене.

Как все отцы, не интересующиеся воспитанием своих детей, он предпочитал, чтобы мать отвечала за их поведение. Но у госпожи Эмилии в тот день была страшная головная боль. Она по обыкновению лежала в шезлонге на закрытой веранде, прикладывала к носу платок, смоченный одеколоном, и вздыхала.

– Пожалуйста, не говори мне ни о чем. Разве ты не видишь, как я мучаюсь? – простонала она, не дав мужу возможности рассказать о новом подвиге ее любимчика.

– С тех пор как я знаю тебя, только и слышу что о твоих мучениях, – пробурчал он сердито.

– Ах, сжалься надо мной!

– Я лишу его наследства!

Он пригрозил скорее для того, чтобы поддеть жену, я вышел. В коридоре он налетел на брата и бросил на неге сердитый взгляд. Он знал, что во время семейных неурядиц брат обычно подслушивал, стоя под дверью. Старик сделал вид, что оттирает пятно на стене, и хотел ускользнуть.

– Подожди минутку, Вангелис, – остановил его младший брат.

– Да, да, я жду, Димитрис, – отозвался испуганно тот.

– Почему ты вечно крутишься под ногами? У тебя есть комната. Закройся там, сиди и отдыхай.

Вангелис Фармакис носил шерстяную шапочку, прикрывавшую уши, и потертое пальто о плеча брата, настолько широкое, что приходилось, глубоко запахнув, закалывать его булавкой. У него вошло в привычку, наклонившись к собеседнику, шептать ему на ухо.

– Я сегодня занят, Димитрис. – Он подошел к брату поближе. – Пришел садовник… У нас много работы. – Димитрис Фармакис отпрянул назад. – Будем убирать газон. – Он сделал еще шаг. – Если останется время, соберем…

– Я все слышу. Зачем ты лезешь мне в лицо и обдаешь меня своим смрадным дыханием?

– Ты прав, – прошептал робко старик…

Фармакисы происходили из пелопоннесской деревни. Их отец, человек скромного достатка, сам обрабатывал землю. Простодушный, хозяйственный, крепкий физически, он исходил из двух принципов: первое – совесть должна быть всегда незапятнанной и второе – дети честных родителей должны жить лучше отцов. На свое несчастье, сколько он до самой старости ни бился, так ничем и не помог своим сыновьям. Как большинство небогатых крестьян, он дал приданое дочерям, разделив между ними имущество, а сыновья, едва достигнув шестнадцати лет, один за другим покинули деревню. Ему пришлось залезть в долги, и он умер с горечью на сердце, но из самолюбия до последнего часа притворялся перед односельчанами, что умирает со спокойной совестью человека, исполнившего свой жизненный долг.