Костас Кодзяс: Забой номер семь

В дождливый зимний день по грязному тротуару Центрального рынка медленно шел Клеархос Мавридис, высокий юноша с впалыми щеками и густыми черными волосами; его холодные глаза порой загорались и тогда напоминали хищные глаза ястреба. Яркий пиджак, шерстяной свитер с желтыми оленями на груди, небритое лицо, давно не стриженные волосы придавали его облику изысканную небрежность, вошедшую в моду среди молодежи в послевоенные годы. Но старые, дырявые, стоптанные ботинки свидетельствовали о его крайней бедности.

На нем не было ни пальто, ни плаща. Воротник пиджака у него был поднят, на лацкане красовался облезлый значок футбольной команды; руки, сжатые в кулаки, глубоко засунуты в карманы.

Он шел, ничего не замечая вокруг.

В рядах с фруктами и овощами толпилось особенно много народу. Торговцы выкрикивали что-то нечленораздельное. Какой-то зеленщик, вытянув шею, вопил, как бесноватый. Дальше на лотках были разложены мясо, рыба, сыр. На грязной мостовой отпечатались следы пешеходов и лошадей.

Под канализационной решеткой притаились крысы, терпеливо дожидаясь ночной тишины.

Клеархос почувствовал, что кто-то дергает его за рукав.

– Ты что, не видишь – на человека наступил!

Женщина средних лет лежала ничком у его ног на тротуаре; она, видно, поскользнулась и упала. Только тут он заметил, что наступил грязным ботинком ей на платье. Еще шаг, и он споткнулся бы об упавшую.

– Каланча ты этакая, нагнись да помоги ей! – крикнул тощий старик, по-видимому пенсионер, бывший чиновник какого-нибудь министерства.

Клеархос перешагнул через женщину и молча продолжал свой путь.

– Ну и бессовестный, полюбуйтесь-ка на него! А еще говорят – молодежь! Вот мы и катимся в пропасть.

Тощий пенсионер, бросив завистливый взгляд на равнодушно удалявшегося юношу, прицепился теперь к бакалейщику и начал разглагольствовать, брызгая слюной. Как все старики, что достойно прожили серую, безрадостную жизнь в плену мещанских предрассудков, он не упустил случая выразить свое возмущение «упадком нравов» теперешней молодежи.

Зеленщик продолжал истошно вопить, вытянув шею. На грязной мостовой отпечатывались все новые следы пешеходов и лошадей.

Крупная капля скатилась с крыши и упала на лицо Клеархоса. Мягким кошачьим движением он повернул голову и вытер щеку о плечо. Дойдя до конца тротуара, он остановился, задумавшись, потом двинулся дальше, перескакивая через лужи.

Клеархос проснулся сегодня почти в полдень и долго еще оставался в постели. Сначала он приподнялся и, как всегда, закурил. Но в подвале было холодно, и вскоре рука, державшая сигарету, окоченела. Клеархос бросил окурок на цементный пол и, чтобы согреть руки, спрятал их между коленей.

Последние дни стоит Клеархосу открыть глаза, как им овладевает смертельная тоска. Поэтому он опять вытягивается на кровати и накрывается одеялом с головой. Он старается отогнать от себя всякую мысль, связанную с его жалким существованием. Пытается снова задремать.

Но Клеархос проспал уже около одиннадцати часов. Он снова откидывает с лица одеяло. Его взгляд теперь приковал к пятнам плесени на стене. Он долго рассматривает их очертания. Различает странные лица стариков, видит всадников в средневековых доспехах, животных, даже голых женщин. Взгляд Клеархоса блуждает по отвратительной серой стене, но это его личное дело, как и все, что касается его совести. Глаза его видят, мысль работает, но в то же время он словно находится под гипнозом.

Почти целый час он не спит и даже не вспоминает, что в четыре часа его ждет в своей конторе тот человек.

А для того чтобы не вспоминать об этом, он сосредоточенно разглядывает большое пятно плесени рядом с гвоздем, где висит рваный халат его матери.

С улицы доносится визг детей трактирщика, что живет наверху.· Во дворе две женщины судачат о галантерейщике, который торгует на углу, – он, мол, совсем потерял голову из-за какой-то вертихвостки.

– Этот дурачок в конце концов женится на ней, – говорит одна из женщин.

– Ну и потаскуха, ни одного мужика не пропустит! в прошлом году хотела подцепить даже подручного у водопроводчика, еще сосунка. Но о самом кошмарном я умолчу, а то еще скажут, что я сплетница, – говорит другая и тут же выпаливает «самое кошмарное».

Клеархос различает только отдельные слова. Но противный голос жены Николараса, похожий на гоготанье гусыни, ему знаком так же хорошо, как голос его матери. (Нищий Николарас поселился с семьей в подвале, в соседней комнате, еще до рождения Клеархоса.) Наконец голоса умолкли. Деревянные башмаки одной из женщин простучали по двору.