Костас Кодзяс - Забой номер семь

21 ноября. Обо мне не забыли. Утром привели в кабинет на третьем этаже. Меня встретил тщедушный человечек с оттопыренной нижней губой. Рядом с ним стояли еще двое. Без долгих разговоров он предложил мне подписать протокол допроса: сознаться в том, что у меня была рация и я передавал за границу военные тайны. Я отказался. Тогда он выхватил пистолет и приставил к моему виску. «Подпиши, а не то…» Сердце у меня бешено заколотилось. «Испытывает или вправду пустит пулю?» Я не дрогнул. Рта не открыл. Тут на меня бросились все трое и начали бить. Я упал. Удары сыпались один за другим. Я сжался в комок, чтобы не угодили мне в живот.

Пришел в себя на полу в своей камере. Все тело разламывалось. Попытался пошевельнуться, но безуспешна. Сильнее всего болела поясница. Я помню, как мне двинули по ней изо всех сил. Именно в это мгновение я потерял сознание. С большим трудом повернул немного голову. Силюсь поднять ее… Словно электрический ток пробежал по всему позвоночнику. Я снова потерял сознание. Обморок, по-моему, продолжался недолго. Открыл глаза. «У меня что-то серьезное стряслось с позвоночником», – подумал я. На секунду мне показалось, что рядом со мной стоит моя мать. Я пытался прогнать это видение, но мама возвратилась. Потом я вдруг очутился у себя дома, сел за стол. Напротив меня старший брат ждал, проголодавшись, когда ему положат на тарелку фасоль. Младший брат, расстрелянный во время оккупации, читал газету. Он всегда держал ее немного сбоку и читал вслух, водя по строчкам своим единственным глазом. Другой, вставной глаз оставался неподвижным. Вот и мать идет, улыбаясь, из кухни с глиняным горшком в руках: ей хочется скорей ублажить нетерпеливого старшего сына… «Я распухаю», – думаю я сквозь забытье.

23 ноября. Кто-то расталкивает меня. Открываю глаза. Это надзиратель с миской в руке. «Пить», – прошу я его. Он принес мне воды. К еде я не притронулся. Они сломали мне позвоночник, потому что я молод… Ни малейшего облегчения.

24 ноября. Тупая боль. Теперь я могу поднять голову, но от пояса и ниже не владею своим телом. Надзиратель прикрыл меня одеялом. Горько смотреть на противоположную стену, где раскинулся мой город. Я отправляюсь блуждать по его улицам, стараясь ни о чем больше не думать. «Как замечательно было, когда я мог прыгать по камере, ходить в уборную, – с тоской подумал я. – Теперь от жизни на воле меня отделяет еще целая жизнь». Рядом в щели – бумага и мой карандашик. У меня нет ни малейшего желания притрагиваться к ним. Тут же на полу надзиратель оставил миску с едой – картошку с застывшим салом. Меня чуть не рвет. Но я должен, как она ни отвратительна, во что бы то ни стало ее съесть. Если перестать питаться, организм не выдержит и я умру. Взял миску и принялся с трудом глотать картошку. Вылизал застывшее сало. Старался не ощущать его вкуса, как в детстве, когда пил слабительное. Потом отшвырнул миску.

Чтобы вытянуться, я распростерся в камере по диагонали. Не могу уже, как раньше, свернуться в клубок. Лежу на спине, все на спине и на спине. Боль камнем давит мне грудь. Я сплетаю и расплетаю пальцы, изображаю старуху, вяжущую спицами, чищу один за другим ногти… Проходит час, два, три, пять, десять… В голове вертится беспрестанно тот же самый вопрос: хочу ли я жить, чтобы бороться, или бороться только для того, чтобы жить? В моем теперешнем положении самоанализ, которым я упорно занимаюсь, невероятная пытка. Но сейчас я хорошо понял: убеждая себя раньше полюбить жизнь в тюрьме, я знал, что это единственный путь вынести предстоящие муки. Иными словами, борьба за жизнь стала для меня якорем спасения. Вот почему каждый новый, более сильный удар повергал меня в бездну отчаяния. Я взял карандашик и заношу все эти мысли в дневник. Когда записываю, чувствую некоторое облегчение. Прячу бумагу в щель. Но карандашик не спешу убрать, верчу его в пальцах. Он теперь самое ценное, что у меня есть. Стоит мне взять его в руки, как я ощущаю присутствие друга, жившего до меня в этой камере. Сегодня, прежде чем положить карандаш на место, я впервые поцеловал его. На глаза навернулись слезы. Волнение спасло меня от беспрерывных мучительных раздумий. Я засыпаю.

26 ноября. Сегодня надзиратель пришел с врачом. Во время осмотра я от боли чуть не потерял сознание. Они ушли, не сказав мне ни слова. Когда они запирали дверь, я уловил только шепот надзирателя: «Собака, как и все они!» Эта фраза доставила мне необычайную радость. Я стараюсь не забывать звук его голоса, все время настораживаюсь и слышу эти слова опять. О, если бы они знали, какой подарок сделали мне сегодня! Я не замечаю движения времени. Не меняя положения, осторожно приподнимаюсь на руках и ощущаю радость. Радуюсь, что я такой, каков есть. Радуюсь, что я не сдался и стал «собакой, как и все». Стараюсь найти, на что бы пожаловаться в моей судьбе. Где жалость к себе? Где муки отчаяния? Все исчезло.