Костас Кодзяс - Забой номер семь

– Не надо, не надо, не трогайте меня! – как безумная, закричала она, когда к ней подбежали, чтобы поднять ее.

Через несколько минут Тасия с трудом встала, но долго еще не отрывала глаз от спокойного лица мужа.

– Прости меня, Илиас! – прошептала она и нежно погладила его по волосам.

Заходящее солнце заливает таинственным светом комнату барака, цементный пол в трещинах, старый громоздкий шкаф, подарок Кирьякоса, давно не беленные стены. Перед раскрытым сундуком сидит Тасия. Сегодня утром она сняла с веревки позади дома рубашку мужа, завернула в нее бритву и только что спрятала ее на дно сундука, Кирьякос, прихлебывая, пьет кофе.

– Знаешь, Тасия, я хочу, чтобы ты оказала мне небольшую услугу… – он запнулся и почесал в затылке. – Давай завтра сходим вместе к мэру… Хочу обратиться к нему насчет одного дельца… Если ты попросишь… Ради покойного…

Тасия повернулась и пристально, без тени удивления, посмотрела на него. И во всей своей неприглядности перед ней словно предстали грязные отбросы чуждого уже ей мира.

– Ступай-ка домой, Кирьякос. Уже смеркается, – сказала она.

Рассказав, каким образом министр намеревается сорвать забастовку, Фармакис попросил Алекоса представлять компанию на похоронах Папакостиса. Желательно даже, продолжал он, чтобы Алекос, уже в качестве директора, сказал надгробное слово о заслугах старого шахтера. Тогда даже самые неразумные убедятся, что компания не только не несет ответственности за это убийство из-за угла, но и осуждает его. Кроме того, в такой критический момент, когда наблюдается сильное брожение умов, совсем не домешает, наставлял его Фармакис, присутствие директора предприятия, венок, трогательное надгробное слово о человеке, которого любили и уважали все шахтеры. Да, конечно, признался он, устремив взгляд в потолок, словно пытаясь воскресить в памяти изрезанное морщинами лицо старого профсоюзного деятеля, да, конечно, представляется удобный случай утихомирить разбушевавшихся рабочих, пообещав им выплатить задержанную заработную плату.

– Я слыхал, они собираются сбросить машины в ров! То есть мы снова возвращаемся к сорок пятому году! – кипятился Фармакис, приглаживая рукой редкие волосы на вспотевшей на лысине. – Ты был знаком с ним?

– С кем? Со Стариком?

– Человек своеобразного склада! Он был настоящим идеологом. Посули ему горы золотые, а он не отступился бы от своего. Поразительно.

Фармакис глубоко задумался. Лицо Старика заслонило физиономию его сына-самоубийцы и старшего, который шептал испуганным голосом: «Ничего, папа, ничего, я привык к тому, что все называют меня дураком!» Он вздрогнул. Нить его мыслей оборвалась. Он беспокойно вертелся в кресле. Вдруг его невольно потянуло к Алекосу. В его взгляде проскользнула отеческая нежность.

– Ты не глуп, Алекос. Так намотай себе на ус: среди шахтеров есть немало мелких хозяйчиков, которых интересует только их собственная работенка. Мы должны стать ловкими политиками, чтобы другие не заморочили им голову.

И он снова умолк. Казалось, ласковые нотки в его голосе изумили его самого. Он бросил взгляд на Алекоса. Тот сидел в тяжелом кожаном кресле, откинувшись на высокую спинку. На лице крестника его жены, выражавшем предупредительность, добродушие, отзывчивость, проступила жестокость, знакомая ему жестокость дельцов и коммерсантов. На секунду Фармакису представилось, что он видит себя самого в молодости. «У этого волчья хватка!» – удовлетворенно подумал он.

Хозяин встал и принялся шагать по комнате.

– Тех кто завтра утром приступит к работе, ты заставишь прежде всего выполнить заказ компании минеральных удобрений. А то нам придется заплатить ей штраф, – с мрачный видом добавил он и, закурив сигарету» удалился в свой кабинет.

В течение всего дня, до поздней ночи Алекос ощущал странное спокойствие. Даже самые острые впечатления, самые страшные воспоминания не способны были вывести его из этого состояния. Покинув контору, он вышел на улицу.

В шикарном костюме, с высокомерным видом он шел, то и дело бросая самодовольные взгляды на прохожих, особенно на женщин. Но в то же время размышлял с горькой улыбкой, что теперь, когда сбылись все его надежды и перед ним открылись большие перспективы – в том смысле, какой придает этому слову современное общество, – именно теперь, когда оп достиг цели, что-то словно оборвалось у него внутри и вместо счастья он чувствует лишь усталость и тоску.