Ольга Токарчук - Бегуны

Перелет он перенес хорошо, несколько часов разницы во времени не имели особого значения, ритмы сна у профессора уже давно напоминали какофоническую симфонию, рулетку, в которой моменты внезапной сонливости чередуются с удивительной бодростью. Перелет лишь сдвинул эти сумбурные аккорды бодрствования и сна на семь часов.

Такси с кондиционером доставило их в отель, там Карен, та самая молодая жена профессора, энергично распорядилась багажом, получила на ресепшен информацию, оставленную для них организаторами круиза, взяла ключ и с большим трудом, с помощью любезного портье, отвезла мужа на третий этаж, в номер. Там она осторожно уложила его в постель, расслабила фуляровый платок и сняла ему ботинки. Профессор сразу задремал.

Вот они и в Афинах! Подойдя к окну и с трудом открыв хитроумный шпингалет, она ощутила радость. Афины в апреле! Весна в самом разгаре, листья лихорадочно рвутся вперед. На улицах, правда, уже пыльно, но еще не слишком мучительно, а что до шума, так здесь всегда было шумно. Карен закрыла окно.

В ванной она пригладила свои короткие седые волосы, встала под душ. И сразу почувствовала, как напряжение стекает вместе с пеной и навсегда исчезает в сливном отверстии.

— Не стоит волноваться, — убеждала она себя, — каждое тело вынуждено приспосабливаться к окружающему миру, ничего не поделаешь.

— Мы уже подходим к финишу, — сказала она вслух, застыв под струей теплой воды. А поскольку она всю жизнь мыслила образами (что, по ее мнению, как раз и помешало научной карьере), то увидела нечто вроде греческого гимнасия [142] Гимнасий — архитектурно оформленная площадка для гимнастических упражнений с банями, портиками и другими помещениями для отдыха и духовного общения в Древней Греции. с мраморной плитой стартового упора и бегунов — их с мужем, неуклюже финиширующих сразу после старта. Карен закуталась в пушистое полотенце и тщательно намазала лицо и шею увлажняющим кремом. Знакомый запах совершенно ее успокоил, она прилегла на застеленную кровать рядом с мужем и незаметно уснула.

За ужином, в ресторане отеля (вареный морской язык и брокколи на пару́ для него и тарелка салата с брынзой для нее) профессор допытывался, не забыли ли они дома его записи, книги, блокнот, среди этих обычных вопросов в конце концов прозвучал и тот, которого Карен давно уже ждала, — последняя сводка с линии фронта:

— Дорогая, а где мы, собственно, находимся?

Карен отреагировала спокойно. В нескольких простых фразах изложила ситуацию.

— Ах да! — радостно воскликнул муж. — Пожалуй, я несколько рассеян, верно?

Карен заказала себе бутылку рецины и огляделась. В этом ресторане обычно бывали богатые туристы — американцы, немцы, англичане, утратившие характерные национальные черты в своем свободном плавании вслед за денежными потоками. Одинаково красивые и здоровые, легко и естественно переходящие с языка на язык.

За соседним столиком сидела, например, симпатичная компания — пожалуй, чуть помладше нее, лет пятидесяти, веселые, бодрые и румяные. Трое мужчин и две женщины. Оттуда то и дело доносились взрывы хохота (официант принес очередную бутылку греческого вина), и Карен наверняка почувствовала бы себя там в своей тарелке. Она подумала, что могла бы оставить мужа, терзавшего дрожащей вилкой бледное рыбье тело, прихватить свою рецину и естественно, словно пушинка одуванчика, опуститься на стул рядом с ними, поддержав последние аккорды смеха своим матовым альтом.

Но, разумеется, она этого не сделала. Собрала со скатерти брокколи — капуста, возмущенная неловкостью профессора, в знак протеста покинула тарелку.

— О, боги, — воскликнула она, потеряв терпение, и позвала официанта, чтобы он принес наконец травяной чай. — Помочь тебе?

— Кормить себя я не позволю! — заявил муж, и его вилка с удвоенной силой атаковала рыбу.

Муж частенько раздражал Карен. Этот человек во всем зависел от нее, а вел себя так, словно все было с точностью до наоборот. Она подумала, что мужчины (наиболее ловкие из них), подчиняясь, возможно, некоему инстинкту самосохранения, тянутся к значительно более молодым женщинам, неосознанно, отчаянно, но вовсе не по тем причинам, в каких подозревают их социобиологи. Нет, дело здесь совсем не в стремлении к репродукции, генах, заталкивании своего ДНК в узенькие канальцы материи, по которым течет время. Причина скорее в предчувствии, которое — тщательно замалчиваемое и скрываемое — живет в них от рождения до смерти: что, предоставленные сами себе, в спокойной и малоинтересной компании уходящих лет, они подвергнутся ускоренной атрофии. Словно мужчины спроектированы в расчете на интенсивное использование в течение короткого времени, на увертюру, волнующую гонку, победу и сразу после — исчерпание. Они чувствуют, что на плаву их удерживает возбуждение, а эта жизненная стратегия весьма энергоемка — ресурсы рано или поздно заканчиваются, и тогда приходится жить в кредит.