Михаил Гиголашвили - Тайнопись

А дома, когда я ночной бокал пропустил, мне вдруг так приятно стало, что мы трое, вопреки Дарвину, друг на друга не поперли, и никто никому нетактичного вопроса не задал, лишнего слова не сказал, хотя, уверен, всем хотелось. Только, помню, старичок на прощание пробормотал со вздохом:

— Она для меня слишком молода, слишком…

А немчик, когда уже в поезд садился, печально так заметил:

— Ничего не ценят эти женщины…

У нас бы, сам знаешь, выяснили бы все отношения еще в квартире, не отходя от кассы (то бишь от бюста), а тут нет, брат, шалишь — цивилизованная взаимотерпимость и демократическая вежливость.

На следующий день, на похмелье, когда груди особенно отчетливо вспоминаются, начали меня сомнения одолевать. И чего это я вчера?..

Какого черта?.. И на кой мне весь этот заговор?.. И будут ли они слово держать?.. И как сильно оба к ней привязаны?.. Сколько выдержат (если выдержат)?.. Или уже, может, звонят с утра, радуются, что соперники вне игры?.. И не окажусь ли я просто в дураках, как последний в очереди, за которым и занимать-то уже не велено?.. Ведь до нее — рукой подать, сразу бы похмелье снять можно было!..

Или их надо было просто стравить между собой? Старичку, например, намекнуть, что молодой трахает его «целку», как врага рейха, а немчику сообщить, что она день и ночь старичка по своей сладкой теории ублажает, да еще и деньги берет за это, проститутка, словом, не лучшая кандидатура для женитьбы. Тем более, что шмотки, духи и всё прочее, от старичка получаемое, она сама иногда, как бы невзначай, немчику демонстрировала, прочистка бензонасоса как бы, чтоб не забывал, что в Германии не только у него бундеспаспорт имеется и что есть еще мужчины, у которых в дополнение к немецкому гражданству еще и золотые кредитные карточки на сидениях «мерседесов» поблескивают.

Одним словом, если бы я открыл им глаза пошире, они, может, и действительно с ней поссорились бы. Но не тот я человек, сам знаешь, чтобы такими блядскими методами действовать. А самое главное — какой был для меня во всем этом смысл?.. Зачем надо, чтоб они с ней вообще ссорились?.. Не они — так другие. Этих хоть уже знаю. Пусть хоть с папой римским трахается, лишь бы он ее буфера своей тиарой не исколол, и такие папы, как известно, бывали. Да и вообще, если вдуматься, то слова «честная женщина» — это такая же гиперболизированная метафора, как сапоги без сносу. С чьей точки зрения честная?.. С твоей или с её?.. С её — так она всегда кристалл, даже если одновременно с тремя спит: одного любит, второй нравится, а у третьего губы красивые. Вот и всё, логика железобетонная. Так что, думаю, лучше поспешить, чтобы последним в очереди не оказаться.

Только я, заглянув в магазин за верным «Смирноффым», к ее корпусу подошел, как вижу: «Альфа-Ромео» под деревом лоснится. И старичок как раз вылезает, сумку из багажника выволакивает. Сам в галстуке, хоть и в джинсах. И бурно так к подъезду трусит. Не звоня, дверь распахивает (заранее открыта была) и исчезает, только я успел за ним в три прыжка доскакать и дверь задержать, чтоб не захлопнулась, благо в Германии двери медленно закрываются и по заднице, как у нас, не хлопают.

Я проскользнул в подъезд. Он меня не заметил, уже бежал наверх, сопел, торопился. Потом ее голос:

— Как быстро ты приехал! — чмок-чмок, его ответ:

— Если ты о чем-нибудь просишь…

Дальше дверь закрылась.

«Ах ты, тварь!.. Ну подожди у меня!.. — разозлился я, спускаясь в подвал и на ходу раскупоривая брата «Смирноффа». — Так вас в Гитлерюгенде учили слово мужское держать?! Ничего, сейчас разберемся, как Жуков под Берлином!»

В подвальчике у меня стакан, минералка и даже пепельница спрятаны были, потому что их подвал, тезка, чище наших реаниматорских, и окурки на пол бросать как-то неприятно, даже если никто не видит. Дернул я сто грамм — за друзей, где бы они ни находились (и за тебя в том числе). Потом еще — за всех хороших людей. Курнул вопреки правилам пожарной безопасности, окурок в пепельнице затушил. Дернул еще, ибо, как хорошо известно, Бог троицу любит. И пошел напрямик наверх. Но позвонил не к ней, а к ее соседу-хиппарику. Открыла его девка, с желтым хохолком. Я — за ней в комнату. Вижу, хиппарик на полу лежит, косяк добивает, мне протягивает, не удивляясь, чего это я к нему ввалился.

Я палец к губам приложил, косяк взял, на балкон вылез. А надо тебе сказать, родной, что их окна на один балкон выходили. У нее, по счастью, окно приоткрыто было, и разговор кусками долетал до меня. Слышу, о какой-то поездке говорят. Старичок рассказывает, какие там места хорошие-замечательные. Она иногда реплики подает, но голосок тихий, скромный. Очевидно, после вчерашних выступлений решила она вначале старичка приласкать. Или же ехать ей куда-нибудь приспичило.