Михаил Гиголашвили - Тайнопись

Или затоскует уж очень немчик у себя в бюро, а она — раз! — и к нему со старичковыми конфетами вдруг и нагрянет: «Приехала, мол, соскучилась, люблю!» А мужики здесь доверчивые, всему верят. «О, славянская душа!..» — в восхищении тянет немчик и на сослуживцев с гордостью поглядывает: вот, мол, какую невесту имею! А сослуживцы, пивные животы втянув, все как один на нее пялятся, потому что она всегда в платье, в макияже, на каблучках, нарядная и душистая, в отличие от местных женщин, кожу берегущих, в кроссовках ходящих и волос никогда и нигде не бреющих. Подзарядит немчика, себя тоже не забудет — и обратно. Блядь ведь — существо без идеалов, ей такие вещи делать совсем не трудно, даже наоборот, она не понимает, как это можно ради чего-то или кого-то отказать себе в чем-то.

В общем, дружище, такая жизнь. И вот, являюсь как-то к ней, и что бы ты думал?.. Застаю там и старичка, и немчика!.. Как это получилось — трудно сказать, потому что немчик обычно сто раз предупреждал о своем приезде, а старичок старался вообще к ней поменьше ходить, опасаясь встреч со зловредным красно-зеленым соседом-хиппариком (с которым, думаю, она тоже иногда, от нечего делать, забавлялась). Но на этот раз как-то так вышло, что немчик совершенно неожиданно с какой-то делегацией приехал, а старичок что-то срочное ей занес. Тут и мы с большим «Смирноффым» подоспели, сам я уже более чем теплый. Словом, встреча — сам понимаешь, именины Настасьи Филипповны.

Вижу, обстановка нервная, напряженная. Немчик губы кусает, старичок в углу мнется, вздыхает, сердце трет. Она сама телевизор смотрит (футбол очень любила). Ну, лекарство от всех болезней у меня с собой было. Взял я четыре стопки, налил, и все выпили, даже старичок, несмотря на инсульты и машину.

Налил по второй. Выпили, конфетами заели. Баварцы гол забили. Как третью пропустили, так она на немчика чего-то взъелась: то ли чтобы он Беккенбауера не ругал, то ли почему до дна не пьет (она часто на него просто так, ради профилактики, набрасывалась).

Слово за слово, начался какой-то непонятный разговор. Она хнычет:

— Оставьте меня в покое все!.. Что вам от меня надо?.. Всё надоело!.. Хочу умереть!.. — старичок бегает в кухню за валерьянкой, немчик угрюмо в рюмку уставился.

А у меня в тот день тоже очень уж паршивое настроение было — то ли сына из школы в очередной раз вышибли, то ли счет за телефон под боо марок пришел. Я и фыркнул на нее:

— Умирай себе спокойно, ничего от тебя не надо, мы только немного перед смертью с тобой посидим, на груди твои в последний раз посмотрим, жаль ведь такую красоту земле отдавать!.. — Или что-то в этом роде.

Начали мы ссориться. Постепенно все вовлеклись. И кончается это тем, что она в истерике гонит всех прочь.

Ладно, вышли. Те двое стоят в шоке. Я им говорю:

— Слушайте, давайте проучим ее как следует. Поссоримся с ней сразу все трое, вместе, разом.

Вижу — немчик брови поднял, а старичок рот разинул.

— Не навсегда, конечно, — успокаиваю я их. — На время. На две недели, скажем. Ко мне она, к примеру, позвонит, а я ей говорю: иди-ка ты подальше, сил нет твои грубости терпеть. Тебе позвонит, — молодому объясняю, — так ты ей скажи, что немецкого гражданства ей как своих ушей не видать. Вам позвонит, — к старичку обращаюсь, — а вы ей шиш с маслом вместо Баден-Бадена и Висбадена покажите… И вот тогда, если мы всё правильно сделаем, она будет нас слушаться как миленькая. Надо ее проучить, а то она очень уж на голову залезла.

Стоим, друг на друга с подозрением смотрим, они мои слова переваривают. Я был уверен, что они откажутся. Но то ли «Смирнофф» на них в лучшую сторону подействовал, то ли очень уж она их тиранила, но вдруг они соглашаются.

— Только, — говорю я, — это должно быть честно. Если один из нас общее дело предаст — всё пойдет насмарку.

Старичок говорит:

— Договорились, — жмет нам руки, дает свои визитки и просит через пару недель позвонить. И добавляет, что завтра собирается в Австрию радикулит лечить, так что его всё равно в городе не будет.

Немчик губы кусает, но тоже соглашается. Это, брат, здесь вообще так — если кто-то один «да» сказал, то другие за ним уже легко повторяют. Инициативы на себя брать не любят, потому что она может оказаться наказуемой, в отличие от тихой пассивности, и поэтому вперед никто особо не лезет, но приказы исполняют рьяно и с охотой.

Итак, садимся все трое в «Альфа-Ромео» и едем на вокзал немчика провожать. Потом со старичком пива выпили, он про былые времена вспомнил, успел чуть-чуть в Гитлерюгенде послужить. Я ему в ответ рассказал, как один инвалид войны, мой сосед в Союзе, всё время сокрушался, что-де товарищ Сталин, Иосиф Виссарионович, тоже иногда ошибочки допускал: «Эх, товарищ Сталин, да после войны всю немчуру за Урал, в Сибирь сослать надо было, хотя бы всю ГДР’у, пусть бы пахали там за свои отвратные преступления. Что, эшелонов не нашлось?.. Лагерей не было?.. Своих бы частично выпустить, а их бы посадить. Теперь там уже пиво пенилось бы и сосиски с сардельками жарились бы…» Ничего, послушал старичок и проглотил, только криво усмехнулся. Да и что скажешь?.. Последнее слово в Нюрнберге ведь уже сказано, добавить нечего.