Михаил Гиголашвили - Тайнопись

— В природе всё идеально, это у людей хаос, — вскользь возразил он.

— Может быть. Но в природе, а не у людей. Недавно по телевизору говорили, что депрессия в немцах на генном уровне сидит. Страхи, раздвоения, виденье всего в черном свете. И все кайзеры и фюреры пытались войнами поднять немецкий дух, пока всё окончательно не пошло прахом после Второй мировой. Начинай теперь сначала!

— А известно ли вам, что в немецком языке есть девять модальных глаголов? — сказал Ксава. — Мне мой немецкий профессор говорил. Только больная психика может выдумать девять видов приказов!

— Така нудота! — осмелилась подать голос Цветана.

Нам принесли стопочки со шнапсом — от хозяев. Ксава, выпив свою малютку, порозовел и предложил Цветане спеть что-нибудь болгарское. Узнав, что у Дуни в чемодане есть непочатая «Московская», я предложил перебраться поближе к бутылке и устроить хоровое пение в номере, а не тут, где это явно нарушит работу бюргерских желудков какой-нибудь «Катюшей», под которую (и которой) были расстреляны их отцы и деды. Генный ужас перед этой невинной песней велик не менее, чем перед словами «Шталинград», «Сибирия» и «маршаль Шукофф», не говоря уже о «Йозефе Шталине»!.. Да, пора идти. Молодые ученые уже наверняка пляшут под баян.

Подошла краснощекая официантка. Я полез за деньгами. Пока она отсчитывала сдачу, Ксава, глядя на нее, бормотал:

— Боже, есть и такие… пышущие здоровьем?.. А я-то думал, что немки белы, как снег, и хрупки, как фарфор…

— Не забудьте про звезды и картошку! Фарфор — к звездам, а колбаса — к сосискам! — напомнил я ему. — У всех свои грядки!

Когда мы веселой гурьбой шли к номеру, мелькнул бородач, который попытался было заговорить с Цветаной о неполногласии в славянских говорах, но я оттер его плечом и настоятельно посоветовал обратиться по этому вопросу к узкому специалисту-фонологу. Зло глядя на меня, похрустывая пустой пивной банкой и ворча как пес, бородач отстал.

В номере академика усадили в кресло. Пошла в ход «Московская». Она, хоть и отдавала ацетоном, но была забористее местного шнапса. Пока Дуня и Ксава спорили о сортах зерновых в Самарской губернии, мы с Цветаной оказались в ванной и начали истово целоваться. Цветана устроилась на раковине, я вился вокруг, пытаясь стянуть с неё что-нибудь, но она дергалась, шептала:

— Чекай! Потом, после! Не можно! — то срывала, то одевала очки, охала, обмирала, вздыхала и вдруг неожиданно-ловко сама стащила с себя джинсы. На такой подарок я и не рассчитывал…

… Когда мы вылезли из ванной, оказалось, что «Московская» на исходе, а Ксава и Дуня, обнявшись, сидят на диване: она поет озорные частушки, а он постукивает в такт палочкой. Я устроился в кресле, Цветана — на подлокотнике. Похмелье ушло как сон, как утренний туман, плавно перетекло в дневную пьянку, вылилось в вечернюю попойку и завершается ночным неизвестным концом.

Тут сам собой вспомнился графин с водкой. Усадив Цветану читать академику болгарский фольклор, я отправился в свой номер. По дороге меня качало и носило от стены к стене, как на «Титанике» после первого удара айсберга.

Около пивного автомата слонялся бородач. Он нервно передергивал плечами и что-то злобно-злорадно бормотал себе под нос. В мусорном ведре блестела горка смятых банок. Увидев меня, он сардонически вопросил:

— И когда это закончится?

— Что?

— Заседание… ваше… уже… когда… завершится?.. — прошипел он яростно и задушенно (слова, казалось, застревали в его влажной от пива бороде). — Когда?

— Для тебя — никогда. Она моя баба и не советую терять время, чтобы не потерять чего-нибудь другого…

— Чего?

— Чего слышал, если уши власами не заросли. К вопросу о неполногласии… Безгласии… Или согласии… В качестве компенсации могу угостить стаканом водки.

Бородач ошалело посмотрел на меня. В его ученых глазах боролись сердитые солнечные зайчики, в руке хрустела очередная банка.

— А… где? — наконец, выдавил он, произведя в изнуренной пивом голове нехитрый, но верный расчет.

— Сейчас вынесу. Жди тут.

Я вошел в номер, взял горячий графин, сутки простоявший у раскаленной батареи, налил полный стакан, выпил сам «на посошок», плечом прихлопнул дверь, добрался до автомата и вручил стакан ученому пивоведу.

— Ё-моё! Горячая! — обжег он руку. — Ты что, гонишь её там? — уставился он на графин в моей руке.

— Ага. Из крови убиенных младенцев… Сразу не пей — задохнешься.

В номере, заметив, что Ксава уже в сильном ажиотаже, я решил ему больше не подливать, зато с Дуней и Цветаной выпил на брудершафт.