Михаил Гиголашвили - Тайнопись

Нам принесли шницели с тушеной картошкой и жареную шипящую свинину с кислой капустой. Шницели были под стать копытам битюгов, а свиные ножки по величине не уступали говяжьим. Ксава недоуменно тыкал десертной вилочкой в огнедышащее мясо (пока Дуня не помогла нарезать его на кусочки), и хвалил немецкий народ за трудолюбие, прилежность, исполнительность, надежность, аккуратность, а также за высокий дух, сильный ум, умение мыслить отвлеченными категориями и другие таланты.

— А известны ли вам слова Гейне о том, что немцы всегда разрываются между звездами и картошкой? — разрезая необъятную картофелину и роясь в её кратере, спросил я.

— Вот за такие штучки немцы его и изгнали… хотя по сути он прав, — отозвался он. — Ха-ха, хорошо сказано: между звездами и картошкой! Да тут тема на пару докторских!.. Кстати, и в русской классике найдется богатейший материал по немецкой тематике…

— Какво? Что? — всполошилась Цветана, как раз искавшая тему диссертации.

— Да вы же сами, если мне не изменяет память, занимались чем-то таким? — обратился академик ко мне.

— Да, было дело, — промямлил я, с некоторой тоской вспомнив брошенную работу.

— Я прекрасно помню, как вы делали у нас на секции доклад о том, что во всей русской литературе — от Фонвизина, Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого и до Симонова, Бондарева, Васильева, Быкова и иже с ними — всюду есть герои-немцы, — продолжал Ксава. — Вы даже написали несколько статей, хотели делать книгу?

— Да, написал, опубликовал, хотел. Потом забросил. Надоело. Голая проза одолела, — ответил я, удивляясь цепкости его памяти: «Все доклады и рефераты помнит!..»

— Вот и дайте девушке ваши наработки, пусть дальше пишет. Можно и расширить сегмент: «Иностранцы в русской литературе». Да-да, именно. О, это будет жесткая, нелегкая и нелицеприятная для обеих сторон, но чрезвычайно интересная, нужная и, главное, актуальная тема! — воодушевился академик и начал четко развивать её по тезисам (Цветана только успевала что-то калякать в блокноте).

После еды алкоголь побежал по венам бурливей и живей. Все раскраснелись, пытаясь перекричать «типиш дейч» музыку, которую начали пилить музыканты в кожаных штанах-гольфах на широченных подтяжках, в шляпах с перьями и замшевых башмаках на шнуровке. Академик постукивал в такт палочкой, приговаривая:

— Мне нравится жизнерадостность их народной музыки! Она воодушевляет, ободряет!.. Да простят меня Хомяков с Киреевским и братья Аксаковы, но наши песни так заунывны и тоскливы, что от них тянет в петлю, омут или к бутылке…

— А от их маршей — к картошке, — окрысился я и сообщил, что терпеть не могу не только глупых немецких маршей, но и бубенчатых греческих сиртаки, и покойницкого испанского воя под скелеты кастаньет, и слащавого постельного итальянского хныканья, и подгитарного французского кваканья, и петушиных тирольских воплей и многого еще чего на свете.

— Ох, вы остались нигилистом! Вам с Бакуниным по пути! — смеялся академик и, вопреки своему кредо, всё чаще заглядывался на Цветану, ласково называя её «бланшеткой» и вспоминая Цветана Тодорова, с которым они как-то пили чай в Париже.

— Ах, Тодоров! — ахала Цветана.

— Ах, Париж! — вторила ей Дуня, потрясая шиньоном, с которого уже начала спадать лаковая пелена и он грозил обрушиться в тарелку.

А Ксава опять хвалил немцев за их хозяйственность и домовитость и поведал о словах знакомого генерала о том, что когда советские войска перешли немецкую границу, то все увидели, что немцы во время войны живут лучше, чем мы без войны.

Но вот музыка окрепла. Гости стали громче стучать литровыми кружками, подвывать, притоптывать и качаться в цепочке, схватившись под руки. Ксава, опасливо косясь в их сторону и придвинувшись ко мне вплотную, тихо шептал:

— Знаете, мне кажется, что нет ничего страшнее пьяных и орущих благим матом немцев!.. Когда я ехал сюда на поезде, я чуть не оглох от их рева — их было много, они пили пиво и орали как резаные. Я натянул на уши шарф и берет — не спасало! Нет, наш мужик так не орет!

— Наш молча убьет, — поддакнул я.

— Может быть. Но как бешеный мул вопить не будет. А их юмор?.. Что за шутки, боже мой! Где тонкость французов, изящество итальянцев, сдержанность англичан? Нет, одна бычья реготина, состоящая из трех слов: «дерьмо», «задница», «сортир»… Исключительно фекальный юмор!..

— Нелегкий народ, — согласился я с ним. — Верхи чванливы, чопорны, заносчивы, надуты. Низы — тупы и рабски-покорны. Вообще неизвестно, что отвратительнее: наша хамская анархия или немецкий педантизм, доведенный до абсурда… Эта дотошность их и губит. Они всё хотят довести до идеала, до перфекта, чего в природе нет, а потом следует один неловкий лишний удар молотком, и всё летит в тартарары…