Джонатан Троппер - Как общаться с вдовцом

Я не мог говорить. Заговорить значило впустить разъяренную толпу действительности, которая сейчас сердито бурлила у ворот моего посольства.

— Алло! — повторила мать еще раз, потом сказала: — Скотина, — и повесила трубку.

Хейли умерла, а моя мать назвала меня скотиной. Это мелочи, но они навсегда врезаются в память.

Где-то, в поле или в лесу, еще дымились обломки самолета, повсюду лежали вперемешку части тел, остатки багажа и обугленные, искореженные куски фюзеляжа. И где-то посреди этой бойни была моя Хейли, та самая женщина, которую я поцеловал на прощанье всего несколько часов назад — тот же каскад густых светлых волос, те же длинные ноги, которыми она обвивала меня, те же большие умные глаза, курносый нос и тонкие чувственные губы, которыми я никогда не мог насытиться… Все это было там, в каком-то неизвестном, случайном месте — безжизненное, как горящие покореженные обломки вокруг нее. В это было невозможно поверить. Я знал, что это правда, но я этого понять не мог.

Казалось, это понимает парень в зеркале, с бледным и перекошенным лицом: в его глазах тлела искра ужаса, не успевшая разгореться и исказить лицо. Но я ничего не чувствовал. Я бросил испытующий взгляд на парня в зеркале. Улыбнулся ему. Он ответил мне кривой ухмылкой душевнобольного. Я изобразил на лице гримасу ужаса и грусти, словно актер, готовящийся к занятию по системе Станиславского — когда несколько чокнутых доходяг сидят в кружок и хлопают нарочитой игре друг друга, а какая-нибудь неудачница, похожая на Глорию Свенсон [11] Глория Свенсон (1899–1983) — знаменитая американская актриса кино, театра и телевидения. , в клубах дыма своей сигары высказывает бессмысленные критические замечания. Хейли умерла, а я дурачился перед зеркалом. Я всегда чувствовал, что не достоин ее любви, и если мне нужно было доказательство этого, то оно сейчас смотрело мне прямо в лицо.

— Хейли умерла, — произнес я вслух. Мой голос заполнил комнату, словно громкий пердеж на званом обеде. Нормальные люди на такой звонок отреагировали бы бурно, правда? Они бы в отчаянии кричали «нет!» и, рыдая, падали на пол или в слепой ярости молотили по стене кулаками — так, что в конце концов было бы непонятно, трещит стена или их разбитые кулаки. А я лишь стоял у кровати, потирая шею и недоумевая, что же мне делать. Думаю, я был в ступоре, и это хоть немного утешает, потому что Хейли не заслужила жалкую отговорку вместо нормальной человеческой реакции на ее кончину.

Первым порывом было позвонить кому-нибудь. Я инстинктивно набрал номер мобильного Хейли, не понимая, на что надеюсь. Тут же включился автоответчик. Привет, это Хейли. Пожалуйста, оставьте сообщение, и я перезвоню вам, как только смогу. Спасибо, до свидания. Она записала это сообщение как-то вечером на кухне, и фоном было слышно, как мы с Рассом смеемся над какой-то телепередачей. За последние несколько лет я столько раз слышал это сообщение, что уже давно по-настоящему перестал его воспринимать. Но сейчас я вслушивался в ее спокойный, уверенный голос, в рассеянную интонацию, с которой Хейли торопливо проговаривала эти слова, в наш еле слышный смех на заднем плане. Она не могла умереть. Она была здесь, в телефонной трубке, и ее голос звучал в точности как всегда. У мертвых не бывает автоответчика. Телефон запищал, и я осознал, что сейчас он записывает мое сообщение. «Привет, детка», — произнес я глупо, но больше не смог выдавить из себя ни слова и повесил трубку.

И тут в мою голову закралась ужасная эгоистичная мысль, потом еще одна, и вот уже они хлынули потоком, одна за другой — так бывает, когда придержишь дверь перед какой-нибудь пожилой дамой, а за ней идут еще пятнадцать человек, и ты стоишь и держишь дверь, хотя собирался пропустить всего лишь одну-единственную старую леди.

Как я с этим справлюсь?

Где я буду жить?

Полюбит ли меня еще кто-нибудь?

Я представил себе обнаженную Хейли, которая выходит из ванной, призывно улыбается мне и идет к постели. Улыбнется ли мне когда-нибудь вот так какая-нибудь обнаженная женщина? И даже тогда, в эту страшную минуту, я знал, что будут и другие голые женщины, и мне стало стыдно за то, что я это знаю. Но посмотрит ли на меня хоть одна из них так, как смотрела Хейли?

А еще — и это было хуже всего, не для слабонервных — я испытал явное чувство облегчения, осознав, что она никогда меня не разлюбит: теперь она будет любить меня вечно. Я почувствовал себя большим негодяем, чем когда бы то ни было, и это не просто слова.