Виктор Шурлыгин - ПРЕОДОЛЕНИЕ

– Тогда надо приналечь, ребята. Надо спешить, орлы. Мне уже всякая чертовщина мерещится.

– Это от жары, – успокоил Дима.

На этот раз Саня не поверил товарищу. Но не стал углубляться в рассуждения. Набив гидрокостюм, потащил его на вершину бархана и, бросив рядом с парашютом, принялся мастерить песочные якоря. Работа утомила. Каждое движение давалось с трудом, в уголках рта нестерпимо жгло, разговаривать не хотелось. Краем глаза наблюдая за Лешей, он чертыхнулся про себя, когда тот, вяло перебирая руками, окончательно запутался в белом полотнище, устало подумал, что не пригодились им солидные знания о рыбной ловле, съедобных и целебных травах, о повадках животных, строительстве шалашей и способах разведения огня… Им на экзамене достался самый трудный билет – испытания на выживаемость в пустыне Средней Азии. И теперь Саня Сергеев больше не демонстрировал бодренькую фальшивую улыбку. Не играл роль супермена. Он изнывал от жажды и умирал медленной смертью…

– Пить! – короткий стон вернул Саню к действительности, недоуменно обернувшись, он увидел, как Леша странно, боком, заваливается на песок, хватая скрюченными пальцами белое полотнище парашюта.

Гортань сразу спеклась, пересохла. Сергеев метнулся к товарищу, потом к пакету НАЗа, где хранились емкости с водой, рванул нервной, дрожащей рукой застежку молнии, и в ту же минуту все смешалось. Раскаленное небо словно рухнуло, придавив их многотонной тяжестью, шквал сухого, горячего ветра крохотными, стремительными буравчиками смерчей пронесся над барханом, поднялась буря. Мертвые, недвижные прежде волны песка одновременно всколыхнулись, пришли в движение, поползли, девятым валом поднялись в воздух, солнце, горизонт, все исчезло, наступил абсолютный мрак. Стальными иглами, сдирая кожу, песок хлестнул в лицо, сбил с ног. Саня попытался подняться, но в грудь ударило, миллиарды песчинок пулеметной очередью прошили одежду, залепили рот, глаза, уши; ослепленный, оглушенный, расстрелянный, он упал лицом вниз, ощущая, как страшная, неведомая сила вдавливает, расплющивает, размазывает его бренное тело по поверхности планеты, и планета эта огромна, а он, отчаянный небожитель, ничтожно мал и беспомощен в своей незащищенности. Потом в угасающем сознании вспыхнуло красное солнце и, теряя чувство реальности, Саня понял наконец и смысл дрожащего, запредельного колебания и мнимого страха, что прорывался в сердце из самого нутра пустыни.

Песчаная буря – самум, внезапно налетев, так же внезапно стихла.

Отплевываясь, откашливаясь, чувствуя, как мешает шершавый, деревянный язык, а во рту дерет, точно наждаком, Саня поднялся на четвереньки, затем встал на колени и, протерев глаза, осмотрелся. Слепящие искорки плясали тут и там, даль казалась нагой и безрадостной: все та же зыбь на дюнах от ветра, вокруг все то же закаленное в огне безмолвие. Тяжелый пакет из НАЗа с консервами и водой, наполовину засыпанный песком, валялся внизу, у подножия бархана; Дима, оседлав гидрокостюм, с отвращением сплевывал грязные, кровавые сгустки, видимо, поранил небо или гортань; Леша, скорчившись, по-прежнему лежал на боку и, выбросив вперед правую руку, цеплялся скрюченными пальцами за кустик верблюжьей колючки. Полотнища парашюта рядом с ним не было. Оно исчезло, испарилось, развеялось. Тупо уставясь на товарища, Сергеев попытался понять случившееся, оценить размеры постигшей их катастрофы, ее масштабы, но не смог.

– Пи-и-и-ть… – едва шевеля губами, прохрипел Леша, – Пи-и-ть…

И только тут, вместе с этим жутким хрипом, вместе с призывом о помощи, до Сани наконец дошло, что полотнище, их отличное, белое, прочное полотнище, из которого они собирались построить шатер или тент-укрытие, их самое лучшее, самое прекрасное в мире полотнище поглотил самум. Его бросило в жар, захлестнуло волной отчаяния. Неосознанно, скорее повинуясь привычке оказывать помощь терпящим бедствие, чем подчиняясь голосу рассудка, он встал и, волоча по песку отяжелевшие ноги, спустился с бархана. Механически, ни о чем не думая, откопал ранец с водой, спотыкаясь и падая, потащил наверх.

Отчаяние прошло.

Он шел, как бездушный робот, потому что шел, не ощущая ни боли, ни радости, ни печали, абсолютно ничего; сердце в нем высохло, все желания сгорели. Он больше не хотел пить, знал только, что должен, обязан напоить друга. И в мозгу, но словно не в его, а в чужом, инородном, с которым Сергеев был связан каким-то непонятным образом, в этом расплавленном мозгу, в такт шагам глухо, надрывно звучали одни и те же слова из стихотворения Сесара Вальехо, когда-то давным-давно прочитанного и, казалось, навечно забытого: «Дайте же мне, – я простым языком говорю, – дайте, прошу: попить и поесть, отдохнуть и прожить свою жизнь, я скоро умру… Дайте же мне, – я простым языком говорю…»