Ильза Айхингер - Мимо течет Дунай - Современная австрийская новелла

Обвиняемая Мрацек: «Суп пересаливала? Это я-то? Да побойтесь бога, господин советник. Такой кухарки даже вам не найти, а уж господину подполковнику и подавно. Боже мой, кто ему теперь будет готовить суп, творожный штрудель, его любимый штрудель, он как раз заказал его в последний день, но в десять утра меня забрали…»

Обвиняемая Мрацек вновь заливается слезами. Советник Будил: «Что вы можете сказать о своем хозяине?»

Мрацек плачет; «Мой хозяин, как же он будет управляться с завтраком? Ведь он даже рано встать и то не может!»

Советник Будил: «Почему же это?»

Мрацек: «У господина подполковника подагра».

Ах, вот оно что, подагра! — подумал Будил, охваченный радостным чувством, которое испытывает следопыт. В таком случае вряд ли подполковник мог соучаствовать в преступлении. Впрочем… И, вновь поддавшись сомнению, он погрузился в раздумья о том, можно ли подагрическими ногами взобраться на подушку, под которой лежит трехнедельный младенец.

Он сидел в сгущавшихся сумерках и, забыв включить свет, все листал и листал протокол допроса. По существу, материал был уже собран, нужно было его только просмотреть, в случае необходимости сделать выписки, расположить по порядку и сопоставить с беспомощными увертками обвиняемой. Вот только эта загадочная племянница, о которой в полиции не сказано было ни слова, как узнать правду, ведь бедняга Мрацек, с ее шерстяными чулками и творожным штруделем, так глупа.

Впрочем, пути, ведущие к истине, неисповедимы! И Будил вспомнил последнего подследственного — врача, который забыл свою записную книжку в кафе. Право же, странное кафе! Метрдотель относит в полицию забытую книжку с доброй сотней адресов женщин, которым хозяин книжки делал аборты, — по 600 шиллингов за каждый. Хороший метрдотель, ничего не скажешь, нашел свою форму обслуживания клиентов! Полтора года дали ему, этому доктору, восемнадцать месяцев, немногим более пятисот дней. Меня-то это не очень касается, дело ко мне перешло от моего предшественника, он его, собственно, уже закончил. Пятьсот на двадцать четыре, это что-то около десяти тысяч часов, по сто часов за каждого ребенка.

Сто часов — это примерно четыре дня, а Мрацек находится здесь уже десять дней да восемь дней в полиции проторчала. Но сидеть ей еще долго, уж два-то года наверняка получит, ведь врача судили лишь за подпольные аборты, а тут — убийство.

Вечером у себя дома Будил разворачивал бутерброды, до которых на работе, по обыкновению, не дотронулся, когда вошла старая перечница Штефания, молча отобрала их у него и принялась накрывать на стол. Она поставила только один прибор, ибо сама неизменно ужинала несъеденными бутербродами. Будил машинально хлебал суп. Он думал о детоубийце.

Вернувшись из кухни, Штефания убрала со стола. Эта семидесятипятилетняя старуха, с угрюмым иссохшим лицом, вела хозяйство Будила и отличалась феноменальной молчаливостью. К советнику она перешла от матери, жердеобразной святоши, которая долго не отказывалась от попыток пережить сына. Кроме Штефаиии, она оставила после себя часы с кукушкой, железную кровать, тумбочку и облезлое, еще дедовское кресло, то самое, в котором он теперь и сидел, размышляя. Из всего наследства Будил больше всего дорожил креслом, меньше всего — Штефанией.

Они были родственниками, так как Штефания принадлежала к какой-то отдаленной боковой ветви рода Будилов, и мать под конец жизни взяла ее в прислуги, выписав для этого из своей старой доброй Моравии. Степень родства не удалось установить даже Будилу, а ведь в гимназии он слыл одним из самых дотошных, хотя и крайне медлительных учеников, по крайней мере таким считали его соседи по парте. Учителя никогда не ценили этой черты, они замечали лишь то, что Алоис не сдал работу в срок, и совсем не понимали, что именно из-за дотошности он не может работать так же быстро, как это делают несерьезные, беззаботные первые ученики, которые так сметливы, что схватывают все на лету. Будил хорошо помнил, что он чувствовал, когда стоял у доски, а глупые всезнайки таращили на него глаза; ведь он был примером того, каким не должен быть ученик, его считали отребьем, подонком. Кроме всего, он был из бедной семьи и на переменах с завистью смотрел, как сынки крестьян-богатеев уписывают хлеб с салом. У его отца, мелкого австрийского чиновника, верного слуги императора и короля, было семеро детей. Он был седьмым и готовился стать священником, но учитель закона божьего считал, что он для этого слишком глуп. Возблагодарив бога, отец решил, что Будил пойдет в офицеры. Но тут разразилась война, и Австрия, потерпев поражение, перестала нуждаться в офицерах. Наконец, преодолев многие трудности, Будил стал судебным следователем.