Ильза Айхингер - Мимо течет Дунай - Современная австрийская новелла

— Ты о чем думал? — спросила я.

— Знаешь, мама, — ответил он, — я думал, что какая-нибудь крохотная собачонка или даже пчела дороже, чем все остальное, например собор или самолет.

Я поглядела на него с радостным изумлением. Ну не диво ли, что мысль, которую я никогда не высказывала вслух, самостоятельно вызрела у него в мозгу? Это и обрадовало и опечалило меня. Впрочем, он поторопился тут же ослабить впечатление от своих слов.

— А может, я и не прав? Ведь собака достается человеку почти даром.

Что-то здесь не так, почувствовал он, да и на самом деле здесь что-то было не так. Я могла по глазам прочесть обуревавшие его сомнения, угадать его растерянность.

Я поспешно сказала:

— Ты, конечно, прав. Предметы имеют не только денежную, но и естественную ценность, и она-то не меняется в ходе тысячелетий. Все остальное не играет роли, значима только жизнь.

Мне не очень приятно было произносить это, я предпочла бы, чтобы подобные мысли еще долгое время не приходили ему в голову, чтобы он мог жить без сомнений.

Очень скоро он тоже начнет страдать — это я отлично понимала. Быть может, я потому и привязана к Вольфгангу сверх всякой меры, что мне столько раз приходилось в нескончаемые дни и ночи войны таскать его в подвал, изо всех сил прижимая к себе, чтобы согреть своим теплом, и не ведая иной мысли, кроме желания уберечь этот крохотный росток жизни. Тогда я еще верила и в Рихарда и в любовь, оба эти слова были для меня однозначны. Теперь мне остался только Вольфганг, и еще до сих пор в своих снах я таскаю крохотный сверток по темным подвалам, сквозь пыль и запах гари от падающих домов.

И наоборот — до чего же все просто было с Анеттой. Я родила ее в чистой, непереполненной клинике, кормила грудью при хорошем питании, все без усилий, все как бы шутя, словно завела себе котенка: тот ползает сперва по комнате, а потом, глядишь, становится на собственные ножки. Анетта с таким же успехом могла быть ребенком моей подруги, которого привезли ко мне погостить, — ребенком, которого кормят, купают, причесывают, которому надевают белые носочки, подле которого согреваются, вдыхая его здоровый детский запах.

Анетта ни для кого никогда не составляла проблему — и никогда не составит. А неприятное чувство, мимолетно возникающее у меня в ее присутствии, если она забирается ко мне на колени и осыпает меня поцелуями, относится вовсе не к ней, и я отгоняю его, едва оно возникнет.

Мне приятно, когда Анетта меня целует, хотя я знаю, что она может так же пылко расцеловать своего отца, молочницу, доктора и соседскую собаку. Ее поцелуи — это внезапный взрыв, который ничего не значит, они ни к чему не обязывают, и через минуту о них забываешь.

Вольфганг никогда никого не целует. Если он на мгновение прижмется носом к моей щеке, то это целое событие по сравнению с поцелуями Анетты.

Итак, он снова повернулся к окну, а я, не знаю почему, решила отвести его мысли в другое русло.

— Ты не хотел бы повидать Фрица? — спросила я. — Или тетю Эллу?

Он не хотел. Я заметила, что мешаю ему, и ушла, а он снова застыл у окна.

Минут через пятнадцать я нашла его в той же позе, и мне это очень не понравилось.

— Хочешь, давай посмотрим тот научно-популярный фильм, — предложила я, — а потом заедем за папой на работу.

Он резко обернулся ко мне.

— Нет, — сказал он. — Только без папы. Можно просто погулять, витрины посмотреть и вообще.

Мне было все равно. С чувством, будто приступаю к выполнению бог весть какой важной обязанности, я надела пальто и шляпку. Правда, я решительно не могла понять, почему Вольфганг, не далее как вчера говоривший мне, что ему ужасно хочется посмотреть этот фильм, вдруг надумал разглядывать витрины, да еще в такой мало подходящий, ветреный день, но, с другой стороны, я считала, что свежий воздух пойдет нам обоим на пользу.

Около часа бродили мы по улицам, Вольфганг усиленно бодрился, предлагал мне поглядеть на то и на это — словом, так откровенно играл роль, что сердце у меня сжалось от горя. Что-то с ним творилось неладное. Мне жутко стало, когда мы вернулись домой; Вольфганг сел за стол и вдруг у меня на глазах как-то осунулся. Он сидел над своим какао, бледный, под глазами черные круги, и словно бы смертельно усталый. Я сама уложила его и посидела рядом, пока он не заснул. Потом я вспомнила, что весна — самое для него утомительное время года и что он всегда очень тяжело ее переносит.

Я тоже изрядно устала и решила не дожидаться Рихарда.