Николай Веревочкин - Белая дыра

— Эй, хозяева, екалы-мокалы, есть кто живой?

Вспыхнула спичка, и в неровном свете проявилось из темноты красное мясистое лицо. Густая щетина и брови припорошены снегом. Спичка погасла, и человек принялся шумно стряхивать снег с обуви и одежды, поругивая погоду. Трех спичек хватило незваному гостю, чтобы осмотреть дом. Высветив четвертой безразлично смотрящего в потолок Фому Игуаныча, пришелец слегка перетрухнул:

— Екалы-мокалы, это что за святые мощи?

Но тут спичка обожгла ему пальцы.

— Да, хозяин, — с непонятной радостью поделился своими впечатлениями, разыскав керосиновую лампу и пообвыкнув, чужак, — не жилец ты, екалы-мокалы. С чего тебя так скрутило, дедуля? Рак, чахотка? Чума двадцатого века? Ну, ладно, ладно — помирай потихоньку. Не буду мешать. Вот пережду у тебя метель, обогреюсь и уйду.

Пристроился гость на драном кошачьим когтями диванчике, протяжно зевнул раз, зевнул два, а после третьего тут же и захрапел, сотрясая дом страшными звуками. То ли мотоцикл на старте урчит, то ли тигр в клетке опасается, что посетители зоопарка мясо у него украдут.

— А вы, значит, в гости к Фоме Игуанычу? — спросила утром, растапливая печь, тетя Поля проснувшегося незнакомца.

— Екалы-мокалы, — ответил тот туманно и развел руки в неопределенном жесте.

— И где же вы с нашим Фомой Игуановичем встречались? Учились вместе, служили? — допрашивала старушка.

— Да уж, екалы-мокалы, довелось, — фыркнув по-лошадиному в ладони, чтобы окончательно избавиться ото сна, поддакнул гость и добавил для убедительности: — Такими друзьями были — что ты! Последним презервативом делились.

— Не узнали, поди? — любопытствовала тетя Поля.

— Не узнал, екалы-мокалы, — согласился тот, — а что с ним случилось?

— Ой, мил-человек, и сами не знаем, — пригорюнившись для приличия, запричитала старушка. — Как баба ушла — лег на кровать и не встает. Не стрыжется, не бреется. Стыдно сказать — не моется. Ест и то не каждый день. Вот так и пялится в потолок день-деньской. Раз в неделю по великой нужде во двор выходит, штаны рукой придерживает. А какой парень был. Все, бывало, в костюмчике да при галстуке. На гармошке в клубе заиграет, девки, как бабочки на огонь, слетаются. А он, вишь, на новостаровскую позарился. А новостаровские, сам знаешь, больно строптивы… А вы надолго ли, как звать-величать не знаю?

— Зовите меня, мать, — резво начал, да запнулся незнакомец и, немного подумав, представился: — Бабадан Бабаюнович. А надолго ли, сам не знаю. Беженец я. Так, екалы-мокалы, шмаляют — головы не поднять. Слыхали, поди, про такую горячую точку — Тьмутаракань?

— Откуда нам знать, что дальше околицы делается, — махнула, смутившись, рукой тетя Поля. — Телевизор по причине электричества не показывает. Одни столбы кругом без проводов стоят, воронами загажены. Радио нет. Газет нет. Бидоныч-то выписывал независимую газету, да, видать, и ее прикрыли.

— Это хорошо, что ничего не знаете, — сказал беженец Бабадан Бабаюнович и пояснил поспешно, — в том смысле, что ничего хорошего там нет. Полный повсюду суверенитет, мордобой и беспредел. Кранты, одним словом. Не ты, так тебя.

— Значит, ни кола ни двора? — сделала жалостливое лицо старушка.

— Именно так, екалы-мокалы, — бодро подтвердил свое бедственное положение выходец из горячей точки, но, не удержавшись, похвастался: — Было все: и дом с мансардой, и жена с любовницей, и машина с прицепом, и сад с фонтаном. А в саду, чего только нет — изюм, сухофрукты, забор с колючей проволокой. Все прахом пошло, все.

— Худые времена, худые, — согласилась тетя Поля, сочувствуя. — А то бы пожили у нас, добрый человек. Присмотрели бы за Фомой Игуанычем, — и пожаловалась, — а то печку каждый день топить не набегаешься. И бросить жалко. Человек как-никак.

— Подумаем, подумаем, — закочевряжился Бабадан Бабаюнович.

И улыбнулся, обнажив совершенно волчьи зубы. Некоторым лучше и не улыбаться.

Бабадану у Фомы понравилось.

— Хороший ты человек, Фома, — хвалил гость хозяина. — Главное, что мне нравится, трепаться не любишь. Да о чем говорить, если, екалы-мокалы, все давно сказано.

Каким-то чудом соседи, растащившие за время великого лежания Фомы всю обстановку и бытовые приборы, не заметили в чулане ружьишко. А может быть, и заметили, да не позарились. Один ствол и тот вроде кривоват. Хоть из-за угла стреляй. Треснувший приклад медной проволокой перемотан. В дуле паук прячется. Не ахти какое ружьишко, но Бабадан обрадовался. Как увидел, так и сказал с восторгом: «Екалы-мокалы!». Почистил, ствол слегка обухом колуна выпрямил, разыскал в пыльном чулане патроны и стал в лес похаживать. То куропатку принесет, то зайца. Изжарит, бывало, и ароматной ножкой перед носом Фомы Игуаныча водит, забавляется. Только Фома на вкусный запах не реагировал и ничего, кроме серого хлеба, не ел. Отщипнет кусочек — таракан не наестся — и жует, жует, жует пустоту.