Николай Веревочкин - Белая дыра

Над тети Полиной баней, перечеркнув по диагонали тихий небосвод, летела куцехвостая звезда. Задом наперед. Она упала где-то в Ольховом урочище. Фома Игуаныч зажмурился, ожидая взрыва. Но услышал лишь легкий хлопок. Будто закрыли дверцу легкового автомобиля.

Хлопок был тихим. Еще тише — последовавшее за ним оседающее шуршание. Шелест серебряной пыли. Но в эту самую секунду что-то произошло.

Это что-то нельзя было увидеть, а можно было лишь почувствовать.

То ли прокатилась волна свежести и ночь стала прозрачной, то ли небо наизнанку вывернулось.

Очарованный, Фома Игуаныч, поддерживая двумя руками штаны, прошел мимо приятно пахнувшей дымком баньки в темноту ностальгической ночи. Он шел по лесу, запутавшемуся сучьями в звездной сети, туда, куда упал метеорит.

— История, — сказал Охломоныч, выслушав Фому. — И что же? Нашел ты ее?

— Нет, — тихо ответил Фома и потупился, вконец ослабевший от долгого говорения.

— С этими звездами обмануться легко, — то ли утешил, то ли посочувствовал Охломоныч. — Кажется — в Ольховое урочище упала, а она, может быть, черт-те куда улетела, на другой конец света. Или дальше. Или ближе. От меня, слышь, баба тоже ушла. К дочери в Тещинск уехала. Ну, считай, исповедались. Начнем потихоньку вешаться?

Фома прислушался к собственным ощущениям и неуверенно пожал плечами. Насчет же жены Охломоныча тактично промолчал.

Вздохнули они разом, помолчав перед последней дорогой, и грустно посмотрели на петлю, покачивающуюся над головой.

В петле, как попугай на обруче, сидела бабочка.

Такой бабочки ни лесному жителю Игуанычу, ни полустепному, полуозерному Охломонычу видеть не доводилось. Была она размером с воробья и имела крылья такой яркой, такой пронзительной расцветки, что, появись здесь новостаровский художник Николай Нидвораевич, вряд ли он нашел краски в своей богатой палитре, чтобы ее нарисовать.

Время от времени неизвестная бабочка раскрывала крылья, и тогда на Охломоныча с Игуанычем смотрели с любовью и легким укором синие ангельские глаза.

И страшно, и слезы от восторга наворачиваются. Ну что за напасть? Живет себе в глухомани человек. Прозябает в убожестве и зряшности. И никому до него дела нет. Но стоит ему серьезно задуматься — а не пошел бы я в другой мир? — как сама природа покажет ему какую-то малость, какой-то пустячок. И сердце замрет от этого пустячка у ненужного человека. Посмотрит он сквозь слезу умиления на надоевший пейзаж да и подумает: а бывают ли миры краше этого?

Словно кто весть пошлет.

Ну, не могут такие красивые существа появиться в ненужном мире. Не могут.

Какая-то лесная пичуга пулей просвистела сквозь петлю и унесла в клюве неизвестную самоубийцам, а может быть, и науке в целом, бабочку.

Тьфу ты, жалость какая!

Чем красивее существо, тем недолговечнее.

— Что-то я сегодня проголодался, — сказал в глубокой задумчивости Охломоныч, — а на голодный желудок не дело вешаться.

Игуаныч промолчал. Лично он относился к еде, как и к любым другим вредным привычкам — алкоголю, табаку, наркотикам. Лично он не ел уже три месяца.

— Ишь разгалделись! — осудил Охломоныч поведение воронья. — Повесишься, а они тебе как раз и глаза выклюют. Мало приятного.

Он поднялся на ноги, подергал веревку. Поделился сомнениями:

— Уж больно коротка. На такой вешаться замучаешься. Зря я отдал Педровичу складешок. Хороший был сладешок. Вставай, Игуаныч. Идем, покажу я тебе свою машину. Таких машин еще не бывало. Идем. Картошки отварим. Или ты печеную больше уважаешь?

На полпути к Новостаровке дорогу Охломонычу и Фоме пыльной кометой пересек внедорожник.

Мощный, приземистый, как черепаха, колеса широкие, как гусеницы. Такой машине, хоть по пашне, хоть по грязи. Что твой бронетранспортер. И при этом скорость — гаишники хрен догонят. Над головой водителя люк. На носу антенна, как рог носорога. Так и хлещет из стороны в сторону.

Уж кто-кто, а Охломоныч знает толк в машинах. Это тебе не мерседес какой-нибудь, похожий на беременного таракана. Это машина для наших дорог.

Промчалось это чудо мимо, как смерч, да вдруг остановилось. Встал джип, как вкопанный, и — резко, на такой же бешеной скорости — сдал назад.

Дождался водитель, пока пыль схлынет, и дверцу раскрыл, как объятия:

— Здорово, Тритон Охломоныч! Откуда путь держишь?

Это, оказывается, Эвон Какович, буржуй сопливый. Тыкает, как одногодку.

— Да вот вешаться с товарищем ходили, — степенно отвечает Охломоныч.