Николай Веревочкин - Белая дыра

И тут Прокл увидел посредине дороги открытый люк. Тяжелая металлическая крышка была сдвинута, обнажая темный полумесяц отверстия, вполне достаточного для того, чтобы в него мог пролезть взрослый человек. Не раздумывая долго, Прокл опустил в неожиданное прибежище рюкзак с металлодетектором, а следом спрыгнул сам.

Насколько позволял разглядеть свет, Прокл оказался внутри металлической трубы, дно которой покрывал тонкий, как налет ржавчины, слой чистого и прохладного песка, а размеры вызывали удивление. Трубу эту вернее было бы назвать туннелем. Поднявшись на ноги, он не смог дотянуться до ее верха. Впрочем, поначалу это не вызвало у него особого беспокойства: кончится град и он конечно же найдет способ выбраться отсюда.

В трубе было сухо и глухо. Светопреставление, разразившееся наверху, только подчеркивало надежность убежища. Редкие градины, наискосок залетающие в полуоткрытый люк, издавали резонирующий забавный, картавящий звук. Смотря на ледяные шарики, укатывающиеся в темноту, Прокл чувствовал себя почти уютно.

Как живая пуля в ружейном стволе.

Куда же вела дорога, если главным ее предназначением было маскировать эту трубу? Для чего надо было перекачивать такую уйму воды и при этом, не жалея денег, заботиться о том, чтобы никто об этом не узнал? Сомнений у Прокла не было — он попал в водовод, закамуфлированный под шоссе.

Размышления эти были прерваны надсадным скрежетом. Тяжелая крышка медленно наползала на отверстие. Это было похоже на солнечное затмение. Единственно, что разнилось, — наступивший мрак был полным.

— Эй! — закричал Прокл, — эй!

Никто ему не ответил. По крышке барабанил град.

— Эй, что за шутки!? — закричал Прокл громче.

Стук градин был похож на звук заколачиваемых гвоздей.

— Э-э-э-эй! — закричал Прокл что было сил.

Замкнутое пространство и возможная слепота с детства вызывали у него ужас.

Долго он матерился в темноте, долго пытался ручкой металлодетектора поднять изнутри крышку люка. Так долго, что стало ясно: тот, кто его замуровал, не собирался шутить. Эта скотина или не слышит, или не хочет слышать его воплей, а крышку без посторонней помощи никогда не поднять.

Выругавшись в последний раз, Прокл закинул рюкзак за плечи и побрел в кромешной тьме по металлическому руслу подземной реки. Даже ворчливый, ехидный голос замолчал. Ничего. Все реки когда-нибудь да заканчиваются, и эти железные берега куда-нибудь да приведут его.

Он шел долго, пока сон не свалил его с ног, а, проснувшись, увидел вдали маленькую серую звездочку, излучающую смутный свет.

Это был раскрытый люк. Труба под ним была завалена хламом. Пирамиду из пластмассовых бутылок, одноразовых шприцев, картонных коробок, консервных банок, тряпья, пахнущих плесенью лохмотьев и пищевых отходов вперемежку с бетонной крошкой венчал живописный, но дурно пахнущий труп рыжего кота. Сквозь плодородный мусор и тленную плоть животного прорастал прутик клена.

Такого мрачного города в своей жизни Прокл еще не встречал. И дело было даже не в казенной архитектуре, сером бетоне зданий, оградах, похожих на тюремные решетки.

В этом городе не было людей. И пустоглазые скелеты многоэтажных домов, с размытыми дождями и местами обвалившимися стенами, казались надгробными памятниками над массовыми захоронениями. Сырые, темные прибежища сквозняков, они источали запах могил. Кладбищенская тишина пахла плесенью подвалов. Не было слышно даже привычного для человеческих поселений воробьиного щебета. Посаженные некогда людьми, деревья разрослись и приобрели вольные очертания. Клены, тополя и березы выглядывали из пустых глазниц окон первых этажей. Нарушая линейность аллей, в посадки вклинивались пришельцы из дикого леса — осины. Молодая поросль коряво топорщилась с полуобвалившихся, растрескавшихся балконов, с крыш, оставляя впечатление плешивости. Тенистые колодцы дворов были усеяны полуистлевшей рухлядью. Из-под прелой листвы травами-мутантами торчали ржавые пружины матрацев, с ветвей деревьев свисали автомобильные покрышки, ботинки с ожестеневшей от непогод кожей, капроновые колготки, останки детских колясок и велосипедов. В прямоугольнике хоккейной площадки набирала силу дикая вишня. Если бы не обильная растительность, можно было бы предположить, что город подвергся жестокой бомбардировке. Ограды, руины, стволы деревьев были переплетены хмелем. Памятник на центральной площади, укутанный этим вьющимся растением, казался окаменевшим великаном, погруженным в вечный сон.