Николай Веревочкин - Белая дыра

— Не буду я за него пить, — сверкнул очами Григорий, — такое озеро, гад, загубил. Один родник с синей глиной чего стоил. Трава выше берез. Глина лечебная была. Я уж о воде не говорю. С похмелья, бывало, выпьешь стакан — и голова не болит. Нет, что ни говори, а свиньям свободу нельзя давать: что не сожрут, то изгадят. Не буду я за Кривенку пить.

И выпил.

— Вкус странный, — поделился впечатлением от выпитого Прокл, — на портянках, что ли, настаивали?

— На мухоморах, — ответил мрачно Григорий. — Я никогда не принюхиваюсь. На черемухе — так на черемухе, на табаке — так на табаке. Мне по барабану: хоть обухом по башке — лишь бы с ног сшибало.

— Кривенка самогон из березового сока гнал, — вспомнил водитель добрым словом покойника.

В кустах снова зашуршало.

— За ружьем схожу, — сказал, вставая, больше для шуршащих в темноте, чем для сидящих у костра, Григорий.

— Мыши, наверное, — неуверенно предположил Прокл.

— Может, и мыши, — с большим сомнением ответил водитель, — а может быть, и не мыши. Я в последнее время в чертей стал верить.

Подошел Кабан с ружьем и без лишних слов выстрелил на звук. Темнота взвизгнула и послышался удаляющийся треск кустов.

— Подыхать побежал, — с удовлетворением сказал Кабан.

— Кто? — испугался Прокл.

— А хрен его знает. Наливай.

После мухоморовки тревога улеглась, и водитель снова заговорил о приятном:

— И так они его обглодали — только по золотому зубу и узнали. То ли он выпивши был, то ли бдительность потерял. Короче, от собственного свинства человек пострадал. Его Васька Хромой нашел. У него на Линевом скрад был — шалаш-гнездо на осине. По пьяному делу, конечно, свалиться можно, зато безопасно: ни одна свинья тебя не достанет. Заплыл он как-то в камыши в свое оконце, глядь — червей забыл. Пришлось к устью ручья выплывать. Там только листья отгреби — этих выползков не считано. Смотрит — что такое! — из кучи навоза кроссовки сорок пятого размера торчат. Потянул за один — а из навоза мосол тянется.

— Так и заикой можно стать, — сказал Прокл, поежившись.

Переглянулись Емельян Пугачев с водителем и просто взорвались смехом. Нахохотавшись, водитель пояснил:

— Да он и до этого заикался. Ну, потом следствие, анау-манау. Кости от навоза отмыли и увезли куда-то. Так, кстати, и не вернули. Кто говорит — пособие из них для школьников сделали, кто говорит — в музее кривенковский скелет видел. Правда, уже без золотого зуба.

— С чего бы это в музее? — засомневался Прокл.

— А он у нас шестипалым был, — объяснил водитель, разливая по стаканам остатки мухоморовки, — на каждой руке и на каждой ноге — по шесть пальцев. Да еще и кости в нем какие-то лишние нашли. Евино ребро, что ли? В общем, мослы большой интерес для науки представляют.

Прокл сфокусировал взгляд, пытаясь посчитать пальцы на руке водителя. Досчитал до восьми и сбился: пальцы, словно желтые цыплята, менялись местами, бегали туда-сюда и тихо чирикали. Тогда он стал считать пальцы на собственной руке, но и это ему не удалось. Он хотел отодвинуть ногу от костра, однако нога его не послушалась. Теплая волна озноба накатила на Прокла и растворила его в окружающем мраке. Он лежал совершенно бестелесный, но в то же время чувствовал себя неким всеобъемлющим существом, вселенной. Млечный путь был ресницей на его верхнем веке.

— Отрубился пассажир, — услышал он голос из созвездия Андромеды.

Хотел возразить, но язык его не соизволил пошевелиться.

— Что у него за железяка такая? Спиннинг не спиннинг, ружье не ружье?

Тело свое Прокл по-прежнему не чувствовал, но комариные укусы жгли его беспредельную плоть.

— Вот сволочи — живьем жрут, — пожаловался водитель, — хуже гестапо. Если бы меня пытали комарами, я бы все секреты раскрыл и родину бы предал. От одного бы писка во всем признался.

— А если бы я обладал даром слова, непременно бы воспел комара, — возразил Емельян Пугачев с пафосом. — Комар — это же главный защитник родной природы. Если бы не комар, здесь бы от этих толстозадых отдыхающих прохода не было. Они бы эту красоту чище свиней изгадили.

Прокл хотел вклиниться в дискуссию, но лишь испытал муку безъязыкости. И то-то был удивлен, когда его мысли вдруг высказал Емельян Пугачев:

— Комар — вот кому можно сказать без всякой натяжки: «Ты и я — одной крови!». Причем моей группы. Мы же с ним сроднились. Мы же с этой тварью вступаем в самые интимные отношения, принимаем непосредственное участие в процессе его размножения. Если на то пошло, все, что сейчас жужжит над нами, — наши жены, наши дети, сыновья и дочери, братья и сестры по крови…