Игорь Неверли - Сопка голубого сна

Если сказать точно, то даже босиком... У нас было только по одной паре приличных полуботинок, поэтому, покинув пределы Вечного города, мы разулись и несли их в руках, обуваясь только при входе в какой-нибудь город или селение. Через десять дней кожа на ступнях у нас так задубела, что мы свободно шагали по гравию и по камням. Но мы не всю дорогу шли пешком, нас, бывало, и подвозили. Представьте, шагают по шоссе два молодых босоногих человека с мольбертом, палитрой, ящиком с красками — ясное дело, художники, а к художникам оседлое население относится без зависти, со снисходительной иронией, как к цыганам, бродячим комедиантам и прочей такого рода братии. Нас частенько окликали: «Куда путь держите?» и, узнав, что туда же, куда и они, сажали в телегу, ландо или автомобиль, потому что, должен вам сказать, господа, автомобили, которые у нас в диковинку, на Западе делают головокружительную карьеру и начинают вытеснять другие экипажи. Врублевский свободно говорил по-итальянски и по-французски, был очень коммуникабелен. Один раз мы даже ехали в карете с симпатичным пожилым графом. Вообще, как я убедился, мольберт за спиной — лучшая визитная карточка в пути. Она перед нами даже границу открыла. Итальянский сержант за портрет, сделанный в течение двух часов, показал нам, где лучше всего перейти границу, и, действительно, мы шли по французской стороне километров тридцать по безлюдным тропам, по которым ходят только контрабандисты.

В какой-то французский городок мы попали в праздник, когда все жители веселились на вольном воздухе, катались на каруселях и в подвесных вагончиках, смотрели выступления комедиантов и фокусников, соревновались в борьбе, стреляли в тире. «Дай мне франк, Севек»,— говорю я Врублевскому. «Но ведь у нас всего-то осталось пять франков».— «Вот и дай один, я тебе верну». Я подошел к тиру и сначала попробовал самое легкое задание — десять раз попасть в картонные шарики. У меня получилось, и мне выдали в награду плюшевого мишку. Потом надо было погасить пять свечей. Я погасил их все одну за другой и получил бронзовую статуэтку Наполеона. Затем охота на заводного кролика, бегущего по рельсам. Около меня уже собралась толпа зевак, почувствовавших сенсацию. За зайца мне дали охотничью сумку. Наконец стрельба по летящей мишени — и мне вручают королевскую шляпу с плюмажем... Хозяин тира чуть не плачет и жалуется Врублевскому: «Он меня разорил, набрал призов на тридцать франков!» А Врублевский в ответ: «Дайте нам пятнадцать и забирайте свои призы обратно». Тут из толпы зевак выходит элегантный господин, здоровается с нами, называет свое имя и говорит, что он владелец местного ресторана. Севек ему отвечает, что он художник, Врублевский, а его друг, по фамилии Мушкет — польский террорист из России. Тогда господин кланяется еще раз и просит нас оказать ему честь и пообедать с ним в его ресторане. Обед был сытный и многолюдный, потому что масса народу захотела разделить трапезу с террористом. У Врублевского рот не закрывался, он отвечал на вопросы и описывал мои похождения, я со своим школярским французским языком понимал с пятого на десятое, однако догадался, что мои скромные подвиги, о которых я Севеку рассказал в Риме, выросли до гигантских размеров. Тумбы на Королевской улице, прежде чем взлететь на воздух, восхищали всех своими размерами и архитектурой, украденных ружей было не тридцать, а сто, стукнул я по голове не городового, а капитана, дежурившего в ту ночь в полку, и т. д. От эмоций у посетителей ресторана разыгрался аппетит, они ели и пили как никогда. После обеда растроганный владелец с достоинством настоящего французского буржуа заявил, что восхищается героизмом поляков в их борьбе с деспотической Россией, и подкрепил свои слова суммой в пятьдесят франков наличными. Другие последовали его примеру, посыпались деньги, составив в общей сложности еще семьдесят франков, так что назавтра, переночевав задаром в маленькой гостинице при ресторане, мы двинулись в путь с капиталом в 135 франков, которых нам хватило до самого Парижа.

В Париже, будь он неладен, мы испили до дна всю чашу горькой эмигрантской доли. С трудом получили разрешение на временное жительство. Потом началось хождение по комитетам за пособием, поиски работы... Города, о котором мечтает весь мир, ты не знаешь, не видишь, все твои помыслы устремлены на то, чтобы раздобыть пару франков. Я жил на счет Врублевского, который немного зарабатывал портретами. Но сколько можно сидеть на шее у бедняка? Наконец я подрядился натурщиком к модному скульптору. Какое унижение — часами простаивать в такой позе, словно ты хочешь броситься в реку, потому что так будто бы сделал Антиной, которого ваял этот художник,— утопился в водах Нила ради благополучия императора Адриана. Стоишь, не двигаясь, в мастерской холодно, к тому же без конца приходят разные светские дамы, старые и молодые, красотки и дурнушки, но все элегантно одетые, источающие запах дорогих духов, глядят на тебя, голого, оценивающим взглядом, бесстыже рассматривают срамные места, словно ты не живой человек, а чучело...